Дни в Бирме

Падре очень кстати оказался в Чаутаде и успел до вечернего поезда провести достойную похоронную службу и даже кратко поведать пастве о добродетелях покойного. Все англичане добродетельны, когда мертвы. Официальной причиной смерти, выбитой на надгробии, был назван несчастный случай, что доказал доктор Верасвами, приложив все свои судебно-медицинские познания. Впрочем, далеко не все в это поверили. Реальной эпитафией Флори можно было считать изредка произносимые о нем слова (англичан, умерших в Бирме, быстро забывают): «Флори? А, да, был такой бедолага, с родимым пятном. Застрелился в Чаутаде в 1926-м. Говорят, из-за девчонки. Дурень чертов». Пожалуй, никто, кроме Элизабет, не удивился его смерти. В Бирме довольно много европейцев сводят счеты с жизнью, и никого это особо не удивляет.

Смерть Флори повлекла за собой несколько последствий. Первое и наиболее значительное состояло в том, что доктор Верасвами, как он и предвидел, лишился доброго имени. Его ведь больше не оберегала дружба белого человека. Пусть отношения Флори с остальными европейцами оставляли желать лучшего, но все равно он был белым, и его дружба сообщала доктору определенный престиж. С его смертью участь доктора была предрешена. Ю По Кьин выждал необходимое время, а затем нанес очередной, самый сокрушительный удар. Не прошло и трех месяцев, как он внушил каждому европейцу в Чаутаде, что доктор законченный мошенник. Он ни в чем не обвинял его открыто – с этим Ю По Кьин был осторожен. Даже Эллис затруднялся сказать, в чем именно заключалось мошенничество доктора; и тем не менее все сходились во мнении, что доктор мошенник. Постепенно смутное недоверие к нему оформилось в бирманском словосочетании «шок де», то есть ненадежный. Про Верасвами говорили, что он малый по своему неплохой и неглупый – вполне приличный врач для туземца – и все же явный шок де. А когда туземный чиновник признается шок де, песенка его спета.

Где-то в высоких кругах кто-то кому-то кивнул, подмигнул, и доктора понизили до младшего хирурга и перевели в общую больницу в Мандалае. На лучшее ему рассчитывать не приходилось. Мандалай в те годы был довольно скверным местом – пыльным и невыносимо жарким, а еще говорили, что он известен своими пятью «П»: падоги, парии, поросята, паломники и проститутки. Доктор поселился рядом с больницей, в маленьком душном бунгало с крошечным двориком и забором из рифленого железа. После изматывающего дня в больнице доктор подрабатывал частной практикой. Он вступил во второсортный клуб, облюбованный индийскими стряпчими. Главной его достопримечательностью был единственный европеец – электрик из Глазго по фамилии Макдугал, уволенный из судовой компании Иравади за пьянство и теперь работавший в гараже. Макдугал был оболтусом и не имел других интересов, кроме виски и индукторов. Но доктор, отказывавшийся признать, что белый человек может быть дураком, почти каждый вечер пытался вовлечь его в то, что он называл «культурной беседой», без особого успеха.

Ко Сла получил в наследство по завещанию Флори четыреста рупий и открыл на базаре семейную чайную лавку. Но прогорел, поскольку две его жены постоянно ссорились, и ему с Ба Пе пришлось опять наниматься слугами. Ко Сла был квалифицированным слугой. Помимо таких полезных навыков, как сводничество, общение с ростовщиками, доставка пьяного хозяина до постели и готовка с утра опохмелки под названием «степные устрицы»[106], он умел шить, штопать, гладить костюм, заряжать ружье, ухаживать за лошадью и украшать обеденный стол невероятно сложными узорами из шинкованных листьев и сушеного риса. Он мог бы зарабатывать пятьдесят рупий в месяц. Но они с Ба Пе обленились у Флори, и новые хозяева то и дело их увольняли. Целый год они прожили в нищете, и маленький Ба Шин стал сильно кашлять, отчего и умер душной ночью. В итоге Ко Сла устроился младшим помощником к рангунскому перекупщику риса, с ужасной женой-невротичкой; Ба Пе устроился в том же доме вода-валлой, за шестнадцать рупий в месяц. Ма Хла Мэй подалась в мандалайский бордель. Красота ее поблекла, и клиенты платили ей по четыре анны и поколачивали. Вероятно, она горше остальных жалела о том времени, когда Флори был жив, а у нее не хватило ума отложить денег, которые она тянула из него.