Дни в Бирме

Оружие мятежников было захвачено. В описи этого привезенного в Кьяктаду арсенала значилось:

Дробовик, похищенный три года назад со стоянки лесной инспекции, с поврежденным левым дулом – 1 шт.

Самострелы со стволами из оловянных трубок от железнодорожного оборудования, стреляющие гвоздями посредством предварительного высечения искры кремнем – 6 шт.

Патроны из числа выброшенных на стрельбище ввиду брака – 39 шт.

Ружья фальшивые, изготовленные из тикового дерева – 11 шт.

Хлопушки (китайская пиротехника) для террористических угроз – 1 пачка.

Чуть позже двоих мятежников отправили на пятнадцатилетнюю каторгу, троим вынесли приговор «три года тюрьмы и порка (двадцать пять ударов)», одного посадили всего на пару лет.

Разгром восстания был настолько очевиден, что европейцы успокоились, а Максвелл возвратился на свой инспекционный пункт. Что касается Флори, он намеревался пробыть в лагере до самых дождей, во всяком случае, не появляться в клубе до общего собрания, где им было решено выдвинуть доктора, хотя в пучине собственных бед все эти дрязги между Верасвами и его крокодилом раздражали посторонней докучливой возней.

Ползли неделя за неделей. Дожди запаздывали, а жара крепчала; стоячий зной насквозь, казалось, полнился лихорадкой. Флори ходил полубольным, лез вместо бригадира в каждую мелочь, злобился, придирался, вызывая ненависть и кули, и собственных слуг. Джин с утра до ночи уже не помогал. Неотступное видение обнимающего Элизабет Веррэлла преследовало гнусным болезненным кошмаром, преследуя во сне, внезапно настигая среди мыслей о работе, комом подкатывая к горлу за едой. Случались припадки дикого гнева, даже Ко Сла однажды получил по уху. Больнее всего были подробности видений. Сражавшие поразительным натурализмом, абсолютно явственные подробности.

Есть ли на свете что-то беспощадней и унизительней желания женщины, которая наверняка не будет вам принадлежать? Воображением воссоздавались все мыслимые и немыслимые убийственно непристойные детали – стандартный продукт ревности. Пока Флори сентиментально обожал Элизабет, ему хотелось не столько ласк, сколько сочувствия, но теперь стала мучить физическая страстная тоска по ней, видевшейся уже вполне трезво, без ангельского ореола – глупой, тщеславной, бессердечной… Ах, какая разница? Бессонными ночами, выскакивая из душной палатки и вглядываясь в бархатную тьму, откуда порой раздавался жуткий лай ги (гиен), он ненавидел свой воспаленный мозг, до дна заполоненный ревностью к лучшему, победившему мужчине. Даже не ревность, а нечто еще горше, еще отчаяннее. Разве имел он право ревновать? У слишком юной и симпатичной девушки были все основания его отвергнуть. Размечтался! Не подлежит обжалованию приговор: не вернется юность, не вычеркнешь годы одинокого горького пьянства, не сотрешь со щеки уродское пятно. Только смотреть со стороны на молодого счастливого соперника, изводясь явно неутешительным сравнением. Особая боль у мучений откровенной, низменной зависти – боль с омерзением к самому себе.

Были ли, впрочем, справедливы подозрения Флори? Стал ли Веррэлл действительно любовником Элизабет? Никто не знал, скорее нет, ибо все на виду в таких местечках, как Кьяктада. Тут лишь у миссис Лакерстин могли быть некие основания для выводов. Одно было несомненно – предложения Веррэлл не делал. Неделя, и вторая, и третья (а три недели в британо-бирманской глуши срок долгий), ежевечерние совместные прогулки верхом, как и ночные танцы на клубном корте, продолжались, тем не менее лейтенант по-прежнему не переступал порога Лакерстинов. Толки и пересуды относительно Элизабет, конечно, шли вовсю. Восточное население уверенно полагало ее сожительницей Веррэлла. Версия У По Кина – ложная в частностях, но достаточно верная по сути – состояла в том, что барышня отшила своего хахаля Флори ради офицера, платившего ей больше. Эллис также не уставал творить сюжетные узоры, заставляя очень кисло кривиться мистера Макгрегора. Ушей ближайшей родственницы, миссис Лакерстин, скандальный шум, естественно, не достигал, но и она уже начинала беспокоиться. Каждый вечер с надеждой ожидалось от вернувшейся Элизабет: «О, тетя! Вы сейчас так удивитесь!», но великолепная новость не поступала, и лицо девушки под лупой самых пытливых взглядов хранило божественный покой.

Через три недели беспокойство тетушки окрасилось гневливой нервозностью, тем более что тревогу весьма подогревал супруг, столь, а быть может «и не столь уж», страдающий в джунглях от одиночества. В конце концов, она решилась отпустить его без присмотра, чтобы дать незамужней племяннице шанс с Веррэллом (на языке миссис Лакерстин мотивы звучали, конечно, гораздо благородней). Так или иначе, однажды вечером Элизабет удостоилась изящно-косвенной, но безжалостной нотации. Воспитательная беседа выразилась монологом со вздохами и продолжительными паузами после вопросов, повисавших в ответной тишине.