Дни в Бирме

– Ну, доставай свой хлам, – сказал Флори.

Он стал рыться, отыскивая что-нибудь вроде Эдгара Уоллеса или Агаты Кристи, какой-нибудь славный жуткий криминал для успокоения расходившихся нервов и, набрав книг, заметил вдруг волнение охающих, тычущих в сторону леса обоих индусов, садовника и коробейника.

– Деххо! – так у мали с его ртом, будто набитым картошкой, прозвучало индийское «декхта» (вижу!).

Из джунглей вниз по холму неслись два пони, но без всадников. У лошадей был глуповато-виноватый вид сбежавшей от хозяина скотины; болтались, звякая под брюхом, стремена.

Флори застыл, машинально прижимая к груди стопку триллеров. Нет, тут не несчастный случай – никакому воображению не под силу представить Веррэлла, вылетевшего из седла. Всадники спешились. Лошади убежали, потому что Элизабет и Веррэлл слезли с коней.

Слезли – зачем? Господи, да он знал зачем! Не догадывался, не подозревал, а знал. Буквально видел, как все происходило, с четкостью деталей, во всех мельчайших непристойных подробностях. Яростно отшвырнув книги, он скрылся в доме, к полному разочарованию книгоноши. Слуги слышали его шаги внутри, затем раздался приказ принести бутылку виски. Флори выпил – не полегчало. Тогда он наполнил большой бокал, добавив немного воды, чтоб можно было проглотить, и залпом его опрокинул. И, едва мерзкая, тошнотворная доза пролилась в горло, повторил. Подобное он сделал однажды в лагере, истерзанный зубной болью за сотни миль от дантиста. В семь вечера Ко Сла по обыкновению явился доложить, что вода для ванны согрелась. Хозяин, без пиджака, в порванной у горла рубашке раскинулся в шезлонге.

– Ванна, тхэкин.

Не слыша ответа, Ко Сла тихонько тронул руку спящего. Хозяин был мертвецки, до бесчувствия пьян. Пустая бутылка закатилась в угол, прочертив по полу шлейф сивушных капель. Ко Сла позвал Ба Пи и осмотрел поднятую бутылку, цокая языком.

– Гляди-ка ты! Почти пустая.

– Снова взялся? А вроде бросил пить-то?

– Это все она, уж точно, женщина проклятая. Ну, теперь надо его отнести поаккуратней. Давай, берись за ноги, я под плечи. Так, взяли!

Они перетащили Флори в спальню и осторожно уложили на кровать.

– А он и вправду собирается жениться на «английке»? – спросил Ба Пи.

– Да кто их разберет. Она-то нынче, говорят, в любовницах у офицера. У них все не по-нашему. А вот чего ему сегодня надо, я уж знаю, – кивнул Ко Сла, отстегивая Флори подтяжки и проявляя важное для слуги холостяка искусство раздевать хозяина, не тревожа его сон.

Слуги, в общем, приветствовали возвращение сахиба к безнравственным холостяцким привычкам.

Сам Флори очнулся около полуночи, голый, плавающий в поту. Затылок ломило, будто в него вогнали толстый железный штырь. Москитная сетка была опущена, рядом сидела и легонько обдувала ему нывшие виски молодая полная женщина с милым, африканского типа, бронзово-золотистым при свете свечи лицом. Она пояснила, что проститутка и что Ко Сла нанял ее для своего хозяина за десять рупий.

Голова у Флори раскалывалась. «Ради бога, пить!» – слабым голосом попросил он. Добродушная толстуха быстро (Ко Сла уже держал все наготове) принесла стакан содовой со льдом, затем, намочив полотенце, положила компресс ему на лоб. Звали ее Ма Сейн Галэй, помимо обслуживания клиентов она торговала рисом на базаре, возле китайской лавки. Похмельная голова чуть освежилась. Флори захотел закурить, и, принеся сигарету, Ма Сейн бесхитростно спросила: «Теперь платье снимать, тхэкин?».

А почему бы нет? Флори подвинулся, освобождая место на кровати. Но когда в нос ударило знакомой смесью кокосового масла и чеснока, что-то внутри остро сдавило, и, уткнувшись лицом в пухлое смуглое женское плечо, он заплакал, чего с ним не случалось последние лет двадцать пять.

20

Утром Кьяктада забурлила – шипевший долгими слухами мятеж наконец вспыхнул. До Флори успел дойти лишь смутный отголосок; очухавшись после ночной пьянки, он сразу вернулся в лагерь. Обо всем произошедшем ему подробно и возмущенно написал доктор, чей экстравагантный эпистолярный стиль отличался зыбким синтаксисом, принятой в божественную шекспировскую эпоху вольностью заглавных букв и соперничавшим с королевой Викторией пристрастием к подчеркиванию. Мелким размашистым почерком было исписано восемь страниц.