Дни в Бирме

Мадам Лакерстин оставила его в гостиной тревожно маяться и натыкаться на все углы, однако привела племянницу, успев шепнуть за дверью: «Избавьтесь, пожалуйста, поскорее от этого господина, моя дорогая! У меня от него страшно ломит виски!».

Когда Элизабет вошла, сердце его подскочило к горлу, перед глазами поплыл красный туман. Чуть загоревшая, она стояла в брюках и шелковой рубашке. Ошеломляюще, как-то по-новому красивая. Флори шатнуло, храбрость вмиг до капли испарилась. Вместо шага навстречу он попятился, сзади грохнуло – опрокинулся столик, покатилась ваза с букетом цинний.

– Извините! – в страхе воскликнул он.

– О, что вы, не стоит беспокоиться!

Она помогла поставить столик, болтая при этом самым веселым, беспечным образом: «Вы весьма долго пропадали, мистер Флори! Ну просто чужестранец! Мы так давно не видели вас в клубе!»… И на каждом втором слове бурный нажим, со столь убийственной ясностью проявляющий желание женщины отгородиться стеной. Он еле дышал, боясь взглянуть на нее. Руки тряслись, пришлось помотать головой, отвергнув сигарету из любезно протянутой Элизабет пачки.

– Я принес вам ту шкуру, – глухо выговорил Флори.

И развернул подарок на только что поднятом столике. От позорности этого корявого, плешивого убожества прошибло холодным потом. Девушка наклонилась к презенту, нежная щека-лепесток засияла почти рядом, повеяло теплотой ее кожи. Не выдержав, он слегка подался назад. Она в этот момент тоже, вдохнув запашок гнили, отпрянула. Стало так стыдно, будто вовсе не мех оказался гнусной вонючей пакостью.

– Спасибо, вы слишком добры, мистер Флори! – Она отступила подальше от столика. – Такая дивная, дивная шкура!

– Была. Боюсь, ее вконец испортили.

– Нет-нет! Я буду обожать ее! Надолго вы теперь в Кьяктаду? В джунглях сейчас, должно быть, жуткая жара!

– Да, духотища.

И поехало. Три минуты исключительно о погоде. И все, что он готовился сказать, все аргументы, умоляющие оправдания, все увяло на языке. (Болван, кретин! Ты что? Для этого ты несся за двадцать миль? Говори! Ну давай, заори, схвати, бей, тряси ее – что-нибудь, только заткни кошмарный фонтан этой чуши!). Бесполезно, голос его послушно тренькал всяким вздором. Какие мольбы и объяснения могли вклиниться в ручеек веселенького щебетания? Где же их учат так чирикать? В этих бойких модных школах для девочек, не иначе. Красующаяся на столике пакость душила стыдом. Так он и стоял, давясь словами, жалкий, несуразный, с измятым после бессонного ночного марша лицом, со своим шлепком грязи на щеке.

Она быстро спровадила его.

– А теперь, мистер Флори, простите, мне в самом деле…

Он, заикаясь, пробормотал: «Не хотите ли, может, мы как-нибудь вечерком куда-то? Погулять или, может быть, на охоту?»

– О, сейчас вряд ли, вряд ли. Целыми днями то одно, то другое. Сегодня мы верхом едем с мистером Веррэллом, – добавила она.

Удар пришелся в точку. Новость о ее дружбе с лейтенантом вызвала дрожь. Скрывая зависть, Флори бросил как можно безразличнее:

– И часто вы выезжаете с Веррэллом?

– Почти каждый вечер. Знаете, он такой изумительный лошадник! У него просто целый табун пони для поло!

– Ах да, у меня, разумеется, нет табунов.

Единственное, что им было сказано более-менее серьезно и что ее все-таки несколько задело. Однако она ответила прежним щебетанием, проводив затем Флори до дверей. Через минуту вошедшая в гостиную миссис Лакерстин, морща нос, приказала слугам вынести леопардовую шкуру и немедленно сжечь эту гадость.

Он вернулся к себе, но сидеть в доме не мог; боль словно требовала новых пыток. Болтаясь у ворот под предлогом осмотра ограды, Флори искоса следил за выехавшими на прогулку Элизабет и Веррэллом. (Как безжалостно, как вульгарно она ломалась час назад! Грубейшая брань стократ достойней этой пошлости!) Веррэлл, который только что направлялся к дому Лакерстинов на белом пони, ведя под уздцы каурого, теперь сидел на этом самом кауром, уступив белую лошадку Элизабет. Они болтали и смеялись, ее плечо в шелковой рубашке вплотную с его плечом. На Флори они не посмотрели.

Фигуры всадников давно исчезли в джунглях, а Флори все слонялся по саду. Солнечные лучи постепенно тускнели, мали выкорчевывал кустики английских цветов, захиревших от собственного чересчур пышного цветения, чрезмерного обилия света и нашествия хищных цинний. В начале аллейки появился унылый индус в набедренной повязке и розовом пагри, над которым высилась объемистая корзина. Поставив корзину и сложив руки перед грудью, он низко поклонился.

– Что тебе?

– Книга менять, сахиб.

Книжный меняла странствовал коробейником по всей Верхней Бирме. Система обмена состояла в том, что за всякую книгу из его запасов, вы ему, с четырьмя анами доплаты, отдавали любую свою. Впрочем, все-таки не любую. Хоть и неграмотный, меняла распознавал и отказывался брать библии.

– Не-ет, сахиб, – повертев томик в смуглых ладонях, тянул он жалобно, – не-ет. Черным покрытая и буква золотые – не-ет. Уж я не знаю как это, а только все сахибы ее всегда давать хотят и не берут совсем. Чего уж в ней? Одно, верно, худое.