Дни, когда все было…

Госпожа Смагина не восторгалась исторической перспективой, не дорожила воспоминаниями и не чтила прошлые заслуги. Даже признанных мэтров без жалости предавала забвению, если переставали писать так, как нравилось именно ей. Анна догадывалась, что существует естественный, как снег и ветер, закон Вселенной, который отвечает за обновление и гласит: нельзя нравиться вечно. Ни Любане, ни кому бы то ни было. Рано или поздно внутричерепное давление в писательской голове подскочит, и мозг выдаст нечитабельное новаторство. Оно, может, и впору придется незамылившимся умам, но коммерчески важную часть электората новатор неизменно потеряет. У него наступит не коммерческий, но метафизически важный период жизни. И кто в силах предрекать его заранее… Так что Анне приходилось стойко закрывать глаза на перспективу и верить, что она не разочарует свою благодетельницу, которая допустила ее «пакетик» к издательскому процессу.

Итак, у Анны вышла книга. И никакие воды не расступились перед нею, и горы не разверзлись. Потому что ничего в этом особенного нет. Сколько в мире ежесекундно рождается детей, столько и книг. Чай, не «Фауст» и не «Декамерон»! Грантовна, выдавая авторские экземпляры, мимоходом поздравила, слегка картавя. Дефекты речи она позволяла себе в расслабленные минуты. Но тут же по телефону торопливо отшила графоманшу, безжалостно сетуя, что у некоторых личностей даже сам голос бывает глупым. Анна рефлекторно откашлялась от мысли, что и она может попасть в категорию аудионеприкасаемых. С Любаней надо было держать ухо востро – она была воплощением изменчивости успеха. Не оттого ли сама ничего не писала? А могла бы. Хотя редактору чертовски трудно писать самому. Как хирургу сложно быть гомеопатом. Но неисповедимы пути! Пишущий редактор – это страшная сила. Но редкая. Здесь необходимо, как сказал некто из великих, мужество невозможного. Любовь Грантовна явно не страдала этим благородным неврозом. Ее недуги были спрятаны где-то глубоко под пунктирной картавостью, которая, как известно, не бывает глупой, подобно разным графоманским дискантам. Картавость может быть трогательной, в худшем случае – вредной. Но под ней непременно спрятана драма.

До которой Анне не суждено было докопаться. Не то чтобы она из кожи вон лезла, чтобы узнать биографию загадочной и небрежной к священным законам бытия Любани. Отношения автора и его редактора вовсе не литературные. Они проникнуты магнетизмом, пытливой мнительностью, ревностью и мучительными предчувствиями разной тяжести. Анна сильно сомневалась в том, что ее скромная персона занимает мысли госпожи Смагиной. Сама же думала о ней с изнурительным постоянством, то приписывая ей чуть ли не ангельские свойства, то неумеренно демонизируя. Те, с кем связана удача, непременно окутываются магической дымкой, сознание не в силах подходить к ним с общей мерой. Но это до поры до времени. Пока даритель удачи не отфутболит тебя, сам того не желая, с неосторожностью Аладдина, без задней мысли потеревшего лампу. Однако не исключено, что с его стороны все вполне рационально. Не зря Любовь Грантовна умела стремительно закруглять телефонные разговоры. Она, наверное, давно поняла, что если не будет защищаться, то ее счастливый родник быстро осушат жадные писателишки. Неосторожно хватаясь за нити Фортуны, которые редакторша держит в астеничных пальцах, порвут связь времен…

Словом, таких людей до обморока, до омертвения нервных клеток боишься разочаровать. Потому непременно разочаруешь, как иначе. Но прежде чем Анна отхлебнула от этой чаши, она подсмотрела одну утешительную подсказку, которая потом скрасила ее дни затмения. В Любином доме она смотрела в оба, но ничего интересного не обнаружила. В том смысле, что ничего такого, что приоткрывало бы завесу над тайной. Дом как дом – в спальном районе. Не в самом худшем, но называть его «престижным» было сильным прегрешением против истины. Здесь Грантовне отказывали филологическое чутье с редакторской выучкой, и она допускала соседство двух взаимоисключающих характеристик. Поясняла: «Люблю лесопарки». Всякий кулик свое болото хвалит. Особенно московский кулик. Симпатичная сторона купеческой натуры. В Питере про городской уголок, в котором проживаешь, принято сперва страшилки рассказывать, а уж после с едва сдержанной слезой выказать привязанность.