Дмитрий Гулиа

— Я немножко не о том: верите ли вы, что у этого народа есть будущее? Что у него может быть, например, своя литература, свое искусство, своя наука?

Алферов казался растерянным.

— Я только прошу откровенно, — говорил Гулиа. — Это важно для меня. Вы же знаете, что я стихи пишу. Я подготовил сборничек и хотел бы его издать.

— Сборник стихов? На абхазском языке?

— Да.

— А может быть, на русском?

— Нет. Во-первых, потому, что русский знаю слабее. А во-вторых, хотелось бы, чтобы народ читал на своем родном языке.

Алферов развел руками и недоверчиво поглядел на Гулиа. У того сверкали глаза, а крепко сжатые кулаки обосновались на краю столика, словно подготовившись к рукопашной схватке.

— Дмитрий Иосифович, — проговорил Алферов, — вы задали мне трудную задачу. Мне бы хотелось подумать.

— Я не тороплю. Дай нам еще кофе и воды похолоднее, — попросил Гулиа кофевара.

— Гм… — проговорил Алферов. — Давайте посмотрим в корень вещей.

— Отлично!

— Сколько тысяч абхазцев? Или говорящих по-абхазски?

— Около ста. Да около тридцати на Северном Кавказе. Да тысяч двести на Ближнем Востоке.

— В Абхазии сто?

— Да, около этого.

— Еще вопрос, Дмитрий: что у них есть, кроме «Букваря»?

— Учебники. Будут сборники стихов, совсем скоро!

— Так. А история есть? Откуда взялись абхазцы? Ведь каждый народ имеет свою писаную историю. Она есть у абхазцев?

— Нет! — отрезал Гулиа, помрачнев.

— Допустим, ее можно составить, но создать литературу? Ее делает не один человек и даже не трое, а десятки.

Этот Алферов говорил вещи неприятные, но в них была своя правда.

Гулиа задумался.

— Я вот к чему клоню: что, если оставить учительское дело и заняться литературой?

— А семья?

— Что семья?

— Чем кормить будете? Да и себя тоже. Вы же не ангел, вам хлеб нужен. Самый обыкновенный, насущный. Нет, Дмитрий Иосифович, бросать школу решительно не советую.

— Значит, оставить всякую мечту о литературе?

Алферов был неумолим, поскольку обещал до конца быть откровенным.

— Да, бросить, — сказал он жестко. — Это игрушка дорогая, вам не по карману. Подумайте сами: малые народности по доброй воле ассимилируются с великороссами. Этот процесс в цивилизованной империи неизбежен. И его всячески следует приветствовать.

— Степан Александрович, — перебил его Гулиа, — только не разговаривайте со мной так, словно мы на собрании истинно русских[1]. Если сто лет тому назад Секвойя составил азбуку для индейцев-геронов и просветил их, коих значительно меньше, чем абхазцев, то не понимаю, почему отказываться нам от собственного языка и литературы. Разве петь собственные песни на собственной земле не высшее благо?

Алферов покраснел.

— Дорогой, я слишком уважаю вас, чтобы обижаться. К слову сказать, союз истинно русских — это священный союз. Но это между прочим… Вы один из немногих туземцев, который вызывает глубокое к себе уважение образованностью и приверженностью традициям. Но один в поле не воин. А что такое народ, страна? Сплошная терра инкогнита. Неведомая пустыня, которая неизвестно еще каким рылом к вам обернется. Нет, Дмитрий Иосифович, оставьте эту затею — вот мой добрый совет. В противном случае… — Алферов поднял указательный палец. — В противном случае вас ждут тяжелые испытания, разочарования, а может быть, и голодная смерть. Нет, литература — дело ненадежное. Загляните в историю, и вы поймете… У вас, по-моему, прекрасные перспективы: народный учитель, а там, смотришь, экстерном сдадите экзамены и получите право преподавания в средних учебных заведениях. Держитесь ближе к святой церкви, и она не обделит вас…

Долго говорил Алферов. А когда они встали из-за стола, Чернявский все еще ораторствовал. Гулиа подумал: «Алферов не прав, а я прав».

И они расстались.

Весь день хлестал дождь. За окном — сплошная водяная стена. Керосиновая лампа с зеленым абажуром мягко освещает комнату, до предела суживая мир.

Гулиа только что закончил новые стихи. Заново переписывает их. Потом переписывает отдельные строки, перечеркивает, заменяет другими, отказывается от целых строф, пишет новые. И долго глядит на желтую стену дождя…

Посмотрит какой-нибудь малосведущий человек на эту вечернюю картину — на одинокого холостяка, упершегося взглядом в окно, — и невольно подумает: вот бездельник, не знающий, как убить вечерок! Или: вот он, пустой мечтатель, без толку вперяющий взгляд в ночную темень! И мало кто поймет его, напрягающего ум, мучительно ищущего верное слово, болеющего душой за человека, за его достоинство, отдающего поэзии кровь каплю за каплей.

В этом мире купцов, торгашей и чиновников, ценящих только чистоган, он долгое время будет вызывать недоумение. Да и в самом деле: кто он? Что он? Просто учитель? Или, может быть, и впрямь стихоплет?