Дмитрий Гулиа

Однажды Дмитрий приметил неладное: конь заметно исхудал. На немой вопрос поэта, обращенный к хозяину — очень близкому родственнику, — тот стыдливо потупил взор. Выяснилось, что рядом с конем Гулиа «гостил» чужой конь (как назло, княжеский) и «высокий гость» съедал корм крестьянского коня. Гулиа смертельно обиделся. Без дальних слов взял свое животное под уздцы и увел, поручив его другим. А в этот двор больше не ступала его нога. До самой его смерти…

Живя в городе, Гулиа все время мечтает о сельском житье-бытье. И вот в селе Тамш он приобретает великолепный лесистый участок в несколько десятин, нанимает пильщиков и распускает каштан на доски. Поэт серьезно мечтает о собственном уголке в деревне. Однако бывают моменты, когда мы уже оказываемся не хозяевами своей судьбы. События захватывают нас и влекут куда-то.

Гулиа становится в Абхазии повсеместно известным, еще не издав ни единой книги стихов. Никто не пропагандирует его творчество, о нем не пишут газеты и журналы. Мало того, власти устанавливают за ним надзор, вернее — за его рукописями. Власти начинают подозревать что-то недоброе, хотя особо «противозаконного» в стихах Гулиа обнаружить не удается. Какие же стихи читаются в деревнях? О весне и осени, о лентяях, тунеядцах, разоряющих народ. Нет ни слова против царя, нет призыва к свержению существующего строя. Правда, с точки зрения официальных властей, не очень-то к лицу переводчику священного писания заниматься писанием стихов…

— Дмитрий, — сказал ему однажды князь Чачба, прямой потомок светлейших князей, — правду ли говорят, что ты кропаешь стишки?

— Иногда пишу, князь.

— Это что же, выходит, ты вроде деревенского стихоплета?

Гулиа побледнел от негодования.

— Если бы, князь, ты не произнес слова «деревенский», я бы, пожалуй, обиделся. А теперь, поскольку ты сказал это слово, говорю тебе: да, вроде тех самых стихоплетов.

Князь извинился, но Гулиа уже не слушал его: повернувшись к светлейшему спиной, он разговаривал с кем-то из знакомых. (Что взять с этого князька, если даже в просвещенной Франции стыдились профессии писателя? Стефан Цвейг вспоминает об огорчении матери Бальзака, которая не могла примириться с мыслью, что «сын мадам Бальзак, урожденной Саламбье, стал сочинителем книжек и газетным писакой». Несомненно, не лучшего мнения были об этой профессии какие-нибудь потомственные герцоги и графы.)

Прошло около двадцати лет с тех пор, как выиГла «Абхазская азбука». Много ли изменилось в культурной жизни абхазцев?

Гулиа не раз задавал себе этот вопрос. К великому сожалению, ответить положительно и без оговорок было невозможно. Дело шло медленно. Полезные шаги предпринимало Общество по распространению грамотности среди абхазцев, увеличивалось число абхазцев-интеллигентов. Учитель Андрей Чочуа внес новые исправления в алфавит и выпустил учебники. Широко стали известны труды Петра Чарая и Николая Джанашиа об Абхазии и абхазцах. Особо надо отметить деятельность педагога Фомы Эшба, беззаветно трудившегося «на ниве народного просвещения». Он работал во многих селах Абхазии и своим бескорыстием снискал огромную любовь. Его учебник по арифметике долго оставался образцом для школьных пособий на абхазском языке.

Словом, дело сдвинулось с места, но, с точки зрения человека, рвущегося вперед, родничок культуры только-только начинал пульсировать на донышке песчаной чаши.

В конце десятых годов нашего столетия Гулиа преподает в Сухумской женской гимназии и реальном училище. Позже он станет работать в Сухумской учительской семинарии. Мы увидим его с сотней тетрадей под мышками, торопливо вышагивающим по треугольнику, который надолго станет символом его жизненных маршрутов: гимназия — реальное училище — учительская семинария. Борис Торба пишет о тех годах: «Очень много сделал Д. И. Гулиа для просвещения своего народа. Он долгое время учительствовал. Его учебники, написанные для абхазских детей, не утеряли ценности и в наши дни».

Он все еще ходит в черкеске. Девушки старших классов взирают на него со страхом и любопытством, но, привыкнув к его романтическому одеянию, смущают педагога своими взглядами. Однако Гулиа кажется непроницаемым. Для этого есть все основания. Во-первых, он очень занят, он сгибается под грудой тетрадей, как дубок под ураганом. А во-вторых, он недавно в селе Джгерда похоронил жену, болевшую неизлечимой в то время чахоткой. Нет, он решительно пресекает всякие вольности осмелевших учениц… А начальство настойчиво рекомендует отказаться от черкески.

— Дмитрий Иосифович, — корил его епархиальный наблюдатель церковных школ Степан Александрович Алферов, — настоятельно прошу вас: смените черкеску на учительскую форму.

— Не могу, — всерьез отвечал Гулиа. — Как это можно ходить в брюках без сапог? Нет, это невозможно. Если я шокирую кого-нибудь, то лучше уйти мне из гимназии.

— Уходить не следует, — увещевал Алферов (он тоже был в составе переводческой комиссии и подружился с Гулиа). — Вы не так богаты, чтобы бросаться заработком. А вот о костюме подумать придется.