Дмитрий Донской. Искупление

Утром Мамай велел позвать главного кама — старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусульманского кади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве — все сильные люди, от хана до десятника, — лишь притворяются, что чтят закон, насаждённый при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями — далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нём собираются грозовые тучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в чёрный войлок и забивался в тёмный угол.

Шаман прибежал немедля — знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шёлкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну — и бросил ему.

— Скажи нам, каков сегодня будет мой день?

— Ничто не омрачит его, о великий темник!

— Чего ждать мне от русского князя?

— Дани! — выпалил кам.

— О чём говорил ты сегодня с луной?

— О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад — туда звала великого темника!

Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него чёрные немигающие щели глаз, над которыми белёсыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жёсткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие чёрные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная чёрная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти чёрные пятна на круглом жёлтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, чёлкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряжённо он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама чёрные печурки ноздрей.

— Где враги мои?

— Где тёмное небо рокочет — там враги Мамая. Где небо светлое — там его друзья.

Похоже, кам приближался к истине: светлое, жаркое нынешнее небо помогает ему, Мамаю, настроить Орду воинственно и беспощадно — так, как была она настроена великими Чингизом и Батыем.

— Где умру я?

— Великие умирают в битвах. Одна битва будет гибельна тебе — это битва с небом, со смертью, о великий темник!

"Дурак, — подумал Мамай тоскливо. — Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"

Он бросил каму ещё гривну и велел уходить.

20

В тот день ещё поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:

— Владыко Иване! Владыко Иване!

На пороге первым показался великий князь.

— Княже! Там татарва ломит!

Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу — "вот оно!" — прищурился и жёстко повелел:

— Впусти их, Захарка! — Он повернулся к Монастырёву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: — Сотню — на коней!

Сарыхожа, не появлявшийся все эти недели, сам приехал на русское подворье и прямо с седла объявил, что великий хан требует великого князя во дворец. Немедля!

Дмитрий слышал это через окошко, но вышел на крыльцо и спросил, что надо послу. Сарыхожа повторил.

— Спаси тя бог за добрые вести, великий посол Сарыхожа! Вот лови! Жалую тебя! — И Дмитрий бросил ему гривну серебра.

Сарыхожа ловко поймал её и сунул за пазуху. На груди его заколыхалась серебряная бляха с золотым полумесяцем — знак тысячника. Повышение Сарыхоже...

Дмитрий взял с собою князя Андрея и Бренка, больше никого посол не советовал. Сели на коней, не прощались, хоть и надо бы по-православному-то, но уж больно не хотелось открывать татарам душу. Поехали...

Позади гремела подвода с подарками хану. В руках у Бренка клетка с двумя отличными соколами, отловленными на Двине и выученными Бренком. Сарыхожа ехал чуть обочь, а следом, за подводой, на которой восседал Арефий Квашня, пылила отборная сотня нукеров под началом того сотника, что хотел купить русскую пленницу.

Дмитрий, утешая себя молитвой, рад был, что всё сдвинулось, кончилось ожидание. Князь Андрей был внешне тоже спокоен, только бледность лица и напряжённый взгляд выдавали волнение. Бренок, казалось, не замечал никакой опасности и любовно разговаривал с соколами. Сарыхожа щёлкал порой языком, косился на птиц.

— Добрые птицы, Сарыхожа, — говорил ему Бренок. — Вот наедешь в другой раз на Москву — отловлю я тебе борзую птицу!