Дмитрий Донской. Искупление

Толпа несильно загудела. Не плевались, а только щёлкали языками. Лишь сотник заскрежетал зубами и накинулся на торговца с проклятиями. Тот что-то буркнул в ответ, указав рукой куда-то далеко, из чего Елизар понял, что татарину поручено продать девушку именно за эту цену, потому что это не его ясырь, господина, а его ясырь — в арбе. После слов торговца сотник сник, но продолжал ворчать. Торговцу надоели воркотня и придирки, он тоже закричал, подпрыгнул к девушке и стал тыкать пальцем ей в шею. Сотник понимал. Ему и смотреть не надо было, но он приблизился и стал внимательно, вплотную рассматривать шею русской полонянки: по морщинам на шее — только на шее! можно безошибочно определить возраст человека. Но какие там морщины!.. Сотник всё же не унимался, сопел, высверкивая взглядом на торговца. Кто-то поддержал сотника из толпы, раскаляя страсть. Торговец снова подскочил к девушке, хотел задрать ей подол рубахи, но она ловко устранилась. Тут подошли сразу двое — Ванька, тверской князёнок, и ещё какой-то пожилой татарин, из купцов. Этот купец был поважней, видать, сотника. Он отстранил его от торговца, потеснил Ваньку, обходя девушку. Зашёл снова спереди, протянул толстую, короткопалую руку к груди и раздёрнул рубаху. Не успела девушка вскрикнуть, как он ухватил её за волосы, отвёл голову чуть в сторону и так держал, рассматривая обнажённую грудь. С неожиданной бережливостью он огладил грудь ладонью, обводя её сверху вниз и чуть придерживая снизу, будто лампадный стакан проверял — не подтекает ли? Сотник и Ванька обалдели, сунулись смотреть.

— Девка! — сказал купец по-татарски, щёлкнул языком и указал пальцем на розоватый ореол вокруг соска.

— Девка... — печально повторил сотник и, подумав, отошёл в толпу: он знал, что цену торговец не сбросит.

За ним, подумав, отошёл и купец.

— Я покупаю! — закуражился Ванька. Он повторил это по-татарски.

Купец беспечно протянул руку ладонью вверх. Ванька порылся в карманах, ссыпая серебро в шапку. Считал. Пересчитывал под усмешки толпы. Многие знали тверского князёнка: посорил батькиными деньгами, а тут — нехватка.

— Возьми пока девяносто дирхемов[52]! — сунул он деньги торговцу, но тот отстранил шапку и отвернулся: не тот товар, чтобы в долг отдавать!

Ванька крикнул друзьям-татарам, но те потупились, видно, не было денег или жалели.

— Я скоро приду! — сказал он гордо и громко.

— А ведь купит, христогубец! — с болью выдохнул Тютчев. Он проследил, как Ванька снова вырвал у татарина косы армянки, намотал их себе на руку и повёл за собой. Следом утопали друзья.

— Этот не отступится! — поддакнул Квашня.

Они разговаривали, а сами ревниво следили, не подошёл бы кто-нибудь ещё и не купил бы красавицу. Елизар уже стоял рядом с ними и понимал кметей больше, чем кто другой, даже больше, чем они сами. Ведь и его продали тут, вон в том конце рынка...

— Надобно дальше идти... — сказал он нетвёрдо.

Захарка посмотрел на него, как на врага. Засопел. Выкатил широко расставленные карие глаза, схватился за голову и вдруг со столом хватил шапкой оземь:

— Да христиане мы али нет? А? Я вас вопрошаю, чревоугодники! Прянь заморскую скупать припёрлись! Без неё, без пряни, да благовоний проживём, как прожить без души? А? Она ведь тут останется, душа-то! Чего, Квашня? Не тщись взгляд притемнить — бросай куны в шапку!

И сам первый стал выворачивать из-за гашника свой гаманок-калиту. Ссыпал туда серебро. Елизар торопливо достал найденную монету и бросил в шапку.

— А вы?— рявкнул Захарка.

Кмети ссыпали в шапку своё серебрецо.

Захарка присел было считать, но увидал — глаза по все стороны стригут — подходит к полонянке тот же купец.

— А ну брысь, нехристь! — рявкнул Тютчев, будто был не в Орде, не в самом жерле её, а у себя, на московском базаре, где ему нечего бояться.

Он налетел на купца — грудь в грудь. Тот отступил на шаг, как для разбега, набычился. Захарка сунул шапку торговцу, а сам выхватил меч.

Толпа взвыла и замерла.

Купец сделал шаг назад и сжался в цепкоглазом прищуре.

— Моя ясырка! — крикнул Захарка по-татарски. Потом торговцу: — Считай!

С мечом он пересолил и, чтобы как-то оправдаться перед толпой, обрубил верёвку, ослабил узел на руках девушки, а потом и вовсе сбросил путы на землю.

— Считай, не ворчи!

Руки торговца работали быстро. Губы шлёпали — нижняя об верхнюю. Захарка тоже следил за счётом, и, пока грудка серебра истаивала в шапке, он понял, что едва ли будет там и половина. "Мать богородица!" — прошептал он, подумав, как закричит сейчас торговец, досчитав. Но татарин закричал, не досчитав.

— Затвори пасть! Добавлю! Ну! Бросай туды! Во! Девяносто пять...

Захарка зыркнул по сторонам, прижмурился, как кот, и запустил руку за пазуху, где на голом теле, у самого пупа, лежали в тряпице серебряные куны владыки Ивана.

— Эх, мать-богородица! Пропадайтя, травы вонючие! — Он грохнул серебром по арбе и дрожащими от волнения руками начал развязывать тряпицу и... не мог.

— Квашонушка! Брате! Иди ты...

— Сколько ещё? — хрипнул Арефий Квашня, тоже встрасть переволновавшийся.