Дмитрий Донской. Искупление

...Хан Мамай приоткрыл глаза и тут же сощурился, оскалясь от зеркального отраженья. Солнечный день радовал и бодрил его. Он дотянулся до сабли, всегда лежавшей рядом с постельными подушками, и трижды стукнул её тупым, внутренним серпом по тяжёлой серебряной чаше. В спальную комнату гарема неслышно втекли два евнуха с лёгкими носилками китайской работы. Через анфиладу комнат гаремных они пронесли Мамая в нужник, а оттуда — к фонтану внутреннего двора. Там, на гранитном парапете, уже стоял простой глиняный кувшин для омовения после брачной ночи. Там уже была жена, с которой сегодня спал великий хан. Она ждала, когда повелитель закончит обряд омовения, потом взяла кувшин и пошла с ним в гарем впереди хана и евнухов, а к фонтану лёгкой стаей выпорхнули все остальные жёны Мамая, обнажённые, истомлённые коротким сном и злыми пересудами, и бросились в воду. Мамай лишь на миг оглянулся и ушёл: утром не было нужды смотреть на них, он смотрел вечером, выбирая себе на ночь наиболее приглянувшуюся в фонтане.

— Какие вести от Бегича? — спросил Мамай Сарыхожу.

Новый темник, поставленный командовать десятью тысячами отборных головорезов — кашиков, всегда встречал великого Мамая в небольшой толпе избранных: бакаул войска Газан-мурза, управитель дворца, он же властелин Сарая, Халим-бег, личный телохранитель Темир-мурза, главный даруга[74] Золотой Орды Оккадай. Все они так или иначе принимали участие в продвижении Мамая к власти, все были не пораз испачканы кровью эмиров, бегов, верных прежним ханам угланов и самих ханов, коих они перерезали бессчётно.

Сарыхожа выдвинулся вперёд, польщённый вниманием:

— Ночью, мой повелитель, прискакали из степи нукеры...

— Бегич выжег Москву?

— Нет, мой повелитель. Твой улусник, Митька, князь Московский, вышел за Коломну навстречу.

Мамай нервно запахнулся в халат, крепко подвязал пояс и подцепил к нему поданную Темир-мурзой саблю.

— Пусть возвращаются в степь! Кто первый принесёт весть на гриве своего коня о том, что Москва сожжена, тому достанется сабля в золочёных ножнах!

Мамай дружелюбно посмотрел на Сарыхожу, взглядом этим удерживая нового темника около себя. Званье это Сарыхожа получил за то, что изловил бежавшего в Персию эмира из Сарая Бату — Хасан-бега и привёз его на грязной арбе вместе с сундуками драгоценностей. Он не утаил ничего, и Мамай надел ему малый алмазный полумесяц на золотой цепи — знак темника.

— Халим-бег! — обратился хан к управителю дворца, и тот молча и низко склонил голову. — Вели расстелить ковры в саду и зови людей курултая, скажи им: небо дарует пищу, а я — зрелища!

— Темир! — обратился он к великану. — Волоки к гостям собаку Хасана!

— О, Эзен! Повели — и я разорву его надвое, вырву жилы и сделаю из них тетиву для твоего лука!

— Делай, что велю! Ступайте все! Скажите курултаю: я подыму чашу чёрного кумыса, как только солнце подымется над стеной дворца! Оккадай, а ты останься!

Главный даруга, молчаливый, углублённый в подсчёты несметных богатств, молча склонил голову, но не перестал шевелить губами, готовясь к отчёту за полученные в минувший день подарки, дани, награбленные богатства. Надо было держать совет и о подарках, коими хан Мамай ежедневно одаривал верхушку Орды, съехавшуюся на курултай. Подарки хана соответствовали положению, заслугам, а также тем подаркам, которые привёз в Сарай каждый участник курултая, и всё это главный даруга держал в своей крохотной бритой голове, покрытой круглой стёганной на хлопке шапке. Мамаю нравилась почти нищенская одежда главного даруги, человека, который ежедневно держал в руках несметные сокровища в подземных кладовых Орды, накопленные за полтораста или больше лет, стёкшиеся сюда из старого Сарая, из русских княжеств, из Персии, с Кавказа, из Крыма, из Египта, из Индии...

— Сегодня одари этих волков золотыми перстнями из моих мастерских. Набери мешок — пусть выбирают! Сегодня должен быть великий день.

Управитель Халим-бег поклонился и молчал, не уходя. Он был не просто управителем. В этой маленькой бритой голове не раз вынашивались планы убийств, задуманных Мамаем.

— Почему живёт Дмитрий, князь Московский?

— Рано, великий хан...

— Тебе рано? — ощерился Мамай.

— Человек Ивана Вельяминова ушёл на Русь.

— Дмитрий умён. Люди вокруг него, окольничие бояре, не допустят того человека и близко. Сговори сего молодого жеребчика, князь его обидел, разожги злобу, денег дай — много дай! — и вели ему исполнить задуманное. А на Русь он должен пойти чист и с покаянием, князья московские любят покаяния...

— Тому бог русичей учит — нам помогает.

Мамай сверкнул узкими лезвиями глаз, дёрнул косой бровью:

— Ты — глупец! Религия русов — сила! Чингиз был велик! Батый был велик! Так?

— Так, великий хан...

Мамай не называл себя ханом, но любил, когда его так называли.

— Нет, не так! Они были глупцы!

Кожа на бритой головёнке Халим-бега дёрнулась, будто он прижал уши от страха.