Дмитрий Донской. Искупление

С воплями и причитаниями вышла Анна, Лагута круто оборвал её, подпустил к колену, расцеловал. Подходили ребятишки, и он наклонялся к каждому с седла.

— Ну, пора, пора! — торопил он себя и сам наказывал: — Мать почитайте! За меня остаётся Акиндин: ремень и ложка — всё от него! Ежели чего там... он принагнул лобастую голову к гриве коня. — Ежели чего там створится со мною... Тихо, Анна!.. Тады так велю: Акиндину оставляю кузницу. Петру другого коня. Антонию и Воиславу — по гривне серебра. Вам, девки, по иконе и по корове, а мать покуда — всем вам голова!

Анна, молчавшая эти минуты, снова кинулась к Лагуте с плачем, так с причитаниями шла до самой плотины на Яузе, по которой легла привычная дорога на другой берег, к Лыщикову монастырю. Детишки молча бежали рядом, на плотине, слушая мать, приостанавливались и смотрели вслед конным, в их освещённые вечерним солнышком спины.

— Тятька-а!

Лагута узнал голос младшего, повернулся в седле.

— Тятька-а! А Мамай-то у чура[72]?

— У чура, сыне, у чура.

Елизар и Лагута подстегнули коней, рассчитывая до рассвета прибыть в Коломну.

3

Мамая с трудом узнавали даже близкие ему люди — Темир-мурза, новые угланы, которых он возвысил из тысячников, нойоны, наделённые землями, тысячники, получившие вожделенные тарханные ярлыки и теперь свободные от налогов, ещё больше преданные ему, — не узнавали не потому, чтобы он изменился внешне, нет, он носил повседневный халат, поверх которого зимой надевал обычную баранью шубу — дыгиль, недорогой пояс, только оружие его сверкало дорогими, несметной цены, алмазами. Он так же ел и пил, так же спокойно входил в свой роскошный гарем, где скучали два десятка жён из татарок, русских, армянок, где томились юные индуски, завезённые торговцами коней, где блистали две звезды его гарема — персианки, которым на двоих едва минуло двадцать лет, они были юные, но зрелые женщины, их купили в горных местностях Персии, где таился самый чистый цвет восточной красоты. Эти горные красавицы — джерам-ханум[73] — напоминали египтянок: маленький рот, миндалевидные глаза, нежный очерк лица... Мамая и они занимали меньше, чем раньше, когда он медленно, но верно двигался к вершине власти, теперь же он был одержим заботами о великом будущем. Эта одержимость и делала его неузнаваемым. Из Сарая то и дело высылались доверенные асаулы с сотнями нукеров в разные концы Золотой Орды — в Сарай Бату, в Крым, в Поволжье, на восток, в Персию, в Междуречье... Решительной рукой он наводил порядок в Орде, зорко следил за врагами и друзьями, могущими стать врагами, за бескрайними просторами покорённых земель, но ни на один день он не упускал из виду главную заботу своей власти — Русь. Да, Русь — его главный улус, но она окрепла и стала огрызаться. Это опасно для Орды? Нет! Это даже хорошо: надо сломить Русь, напомнить ей времена Батыевы, и не только ей... На востоке копит силу Белая Орда, но Мамай не станет мешать ей пока, ибо у Золотой Орды есть более важные цели, на кои никогда не будет способен Тимур со своей Белой Ордой. Мамай знает, что там посмеиваются и скрипят зубами на то, что властелином Золотой Орды, всего священного Улуса Джучи, стал грязный темник, а не человек наследной крови Чингизхана, но он, Мамай, покажет, что его время новое время, время рождения новых повелителей. Да, был Чингизхан, но что осталось от его хлипких потомков? Они распылили великий дух завоевателей основу могущества Золотой Орды. Они настроили роскошные города, забыли запахи степного ветра, сладкий дух человечьего жира, когда он, спластанный с животов врагов, улетал, зажжённый, на стрелах и поджигал города и селенья на просторах русских равнин...