Дмитрий Донской. Искупление

— Ты видишь, отче, душа моя смятена... Вот уж четвёртую весну бури навещают меня. Зиму креплюсь молитвою, а как по весне приходят миряне, я журавлю-зимушнику подобен — рвуся к ним глазама и ушама, как сей день... Отче! Поведай мне пред иконою; почто так творится на Руси — по дорогам смертоубийство утвердилось, развратников веры люди слушают, не убоясь греха. Князья да бояре в кровавой купели землю крестят, а перед смертию постригаются в монахи и мрут с лицом преспокойным, ибо, греша всю жизнь, они за мало время в иночестве отмаливают грехи свои. Мне презренны слова стригольников, но и я бьюся в мелком недомыслии своём, страшась спросить тебя, отче...

Старый игумен стоял перед Пересветом, спиной к царским вратам. Он стоял со свечой в руке и смотрел на инока неистовым взглядом проповедника.

— Исповедуйся, сыне! Не оставляй в себе сомнения, они стравят душу твою, рже подобно...

— Скажи мне, отче, каким грехом великим прогневил бога народ? За что томим он неволею?

— О грехах да не грешным вопрошати... Удел смертного — замаливать грехи. Не отступи от заповедей! Мы, слуги дома божия, богатства тленного избежав, верою творим благо.

— Отче... Сыми камень с души многогрешной... Поведай, почто вера наша, праведна и воссиянна в веках, иных вер превыше и чище, но почто она пред ворогом безбранна и души ископыченны ещё ниже смирять велит? Зимою ты твердил нам, как явилась на Руси вера, како несли её из земель греческих... Грешен, отче!..

— Говори!

— Не подменили ли ту веру в пути? Не злым ли промыслом то изделано, дабы смирить нрав огневой древних русичей и тем обороть необоримых?

Игумен не ответил. Он медленно повернулся к иконе, укрепил свечу, стал молиться стоя, но страстно, сбивчиво, повторяя одни и те же слова: "Укрепи помышление моё..." Но вот он повернулся. Лицо оставалось в тени, а голова была охвачена светлым ореолом — то свеча высветлила белый, как пух, оклад волос.

— Престрашны слова твои, иноче Феодоре! Помни писание: неправедный, отступив от веры в гневе или сомнении своём, во братоубийственных яростях погибнет! Крепка ли вера, вопрошаеши ты, коли она, смягчая нрав народен, вселяет в сердца любовь? Да! Единственно крепка! Она — опора во дни мира и в час брани великой, ибо опорою и надёжей земли не та десница станет в смертный час, коя с колыбели меч держит, но та, коя, благо творя, землю украшает, ближнего тешит, в той деснице меч крепче, ибо ведает она, за что меч тот подъемлет. В годину скорби и брани едину опору храни — веру, помни писание: воссияет она и над единомыслием лукавства смешанных языков, движет праведником и во младомысленном чаде будущий день крепит!

Пересвет опустился на колени. Игумен переступил босыми ногами, отошёл от освещённой иконы. Казалось Пересвету, что он пошёл к выходу, но позади снова послышался его крепкий голос:

— Помысли, сыне, наедине: чем живы мы ныне в розни княжеской? Не вера ли единит нас? Не она ли в час нужный подымет Русь, а час тот близится.

Он вышел неслышно, не притворив двери, распахнутой в весенний вечер. Ночная бабочка запорхала над свечой, раскидывая по рубленым стенам церкви страшные тени.

7

Три мирных года пролетели незримо, и вот уж снова потянуло хладом с севера и с юга: Мамай принял с честью московских беглецов — Ивана Вельяминова и купца Некомата — с дарами от князя Михаила Тверского, принял с речами сладкими, с обещаниями и хулой на великого князя Московского. Сам Михаил отправился в Литву и, на радостях, что Дмитрий отпустил из Москвы Ваньку, сосватал непутёвому наследнику дочь Кестута — Марию. Через эту свадьбу Литва вновь становилась опасной для Москвы. В княжестве Московском поселилось беспокойство, но страха не было.

— Да что нам Тверь? — кричал на княжем дворе Митька Монастырёв, хлебнувший мёду в княжей подклети поварной. — То не княжество — сума нища!

— Истинно, истинно! — вторил Кусаков. — Взять ту суму да закинуть во крапиву!

— Так, так! — дёргал шеей раненый Фёдор Свиблов. Бодрились и меньшие дружинники. Захарка Тютчев в воскресенье на всю церкву Михайлы-архангела орал:

— Чё — Литва? Чё? — и наступал на Якова Ослябю. — Она уже четвёртый год без головы: старой Ольгерд давно уж единой ногой во трёх гробах!

Дмитрий слышал это. Из церкви он шёл повеселевший после слов Тютчева, — во, язык-то! — но слова эти больше на сердце ложились, голова же не принимала их всерьёз.

На рундуке встретил великого князя чашник Климент Поленин, воздел тонкие женские руки к седой голове:

— Димитрий Иванович, батюшко! Ванька Минин с Монастырёвым в терем ломились — челом бить метили, дабы ты пустил их Тверь брать на щит! Увидал, что князь прихмурил чело, опустил очи долу: — Мёду бражного испили, греховодники... Ради Петрова дня...