Диверсант

Выздоравливающий ранбольной Михеев вспоминал завершение шелонской операции тяжело и мучительно, как ощущение фантомной боли. И захотелось ему поделиться с людьми, конечно же, с медсестрой Катей и старым доктором. Да и время для этого выпало подходящее — кончалось дневное дежурство, и его друзей можно было застать в клетушке Соломона Марковича, громко именуемой кабинетом. Когда надумал пойти к ним, то в голову пришло памятное словечко старого врача, сказанное со значением: ГОДИТСЯ. То был совет Михееву разделять его воспоминания на две категории: одни закрытые, только для себя, секретные, а другие общедоступные, такие, которые могли произойти с любым пехотинцем или армейским разведчиком, действующим на переднем крае или в ближнем вражеском тылу. Последние можно передавать кому угодно. Доктор догадывался, что его сложный пациент далеко не все может рассказать, он многое должен секретить…

…После взрыва железнодорожного моста на Шелони операция развивалась поначалу удачно, и Григорию захотелось поведать то, что бередило душу, но, как ему представлялось, секретов не содержало.

Вот что он рассказал старому доктору и Кате:

— Шли на лыжах, петляли по лесу вдоль реки и в душе благодарили снегопад. Но вскоре развиднелось, и над лыжниками закружил немецкий одномоторный самолет-разведчик «Физлер-Шторх», вроде нашего «кукурузника». Самолет этот, проклятущий соглядатай, снижался и высматривал, искал нас. Пришлось петлять по лесу, по кустарникам… Но риск возрастал, и тогда капитан… — Удивительно, как только Михеев добрался в своих воспоминаниях до этого момента, так неожиданно в его памяти выплыла фамилия старшего группы — простая, проще некуда: Гаврилов. Гаврилов! А затем и имя, отчество — Владимир Владимирович.

Уверенный, что лыжный переход на фронте совершенно не разглашает его тайны, Григорий рассказывал подробно…

Укрываясь от воздушного шпиона, подразделение на лыжах свернуло в густой лес, а затем в редколесье. Место это было болотистым. Но в начале марта еще крепко подмораживало, можно было рискнуть.

Шли ходко, лыжня в лыжню, замыкающий, как и полагалось, заметал следы конским хвостом. Прошел сыроватый бодрящий снежок, теперь уж и вездесущий немецкий «кукурузник» не смог углядеть отряд, даровая маскировка.

Двигались уверенно и спокойно, как вдруг исчез передний, ведущий лыжник. Был — и не стало. Провалился… Следовавший за ним боец застыл на месте. Остолбенел. Перед ним пузырилось грязно-бурое пятно, болотистая жижа. Боец, ставший передовым, нашел в себе силы осторожно подползти к промоине, заглянул в нее, опустил руку, потом лыжную палку и не нащупал дна. И другие пытались прощупать эту ямину, но тщетно. Бойцы молчали…

Что было делать? Искать обход? Но болото — кругом болото, такое же неверное и опасное. Шагнешь — и бездна!

Всего лишь вспоминая и рассказывая об этом трагическом моменте в теплом закутке у старого доктора, Григорий похолодел, заново почувствовал себя у той бездонной болотной ямины, в которой погиб однополчанин, и заново ощутил беспомощное молчание товарищей по отряду…

Опытный доктор, умевший успокаивать тяжелых ранбольных, снимать, как ныне говорят стрессы, улыбнулся:

— Ну ясно, Григорий Батькович, небось, как поэтом сказано, трижды громкий клич прокликали, ни один боец не тронулся. Не так ли?

— Да уж точно, — с трудом усмехнулся Михеев. — Как в «Песне про купца Калашникова»…

Все мы молчали. Но капитан вскоре нашелся, недаром его Зевсом прозвали. Диверсионный бог придумал простейшее приспособление.

— Свяжем лыжные палки парашютными стропами, у нас они всегда в запасе. Будем держаться за палки, они вроде оглоблей, — улыбнулся он, — а мы все в одной упряжке. Упадет человек, поддержим, вытащим…

Добровольцы вышли вперед, «упряжка» двинулась, за ней по испытанному месту — остальные. Спешили, время было дорого. Развиднелось, и в небе затрещал немецкий «кукурузник». Шли поначалу медленно, осторожно, потом и ходу прибавили. Шли и шли… Вдруг опять исчез ведущий. Словно земля разверзлась. Не удержали ни лыжные палки, ни парашютные стропы: человек выпал из них, его поглотила бездна…

Михеев прервал рассказ, подумал, что ни в одном десанте или в пехотном бою ничего подобного он не испытывал. И он и товарищи его не могли и шага ступить. Молчание было жутким. И только Зевс, капитан Гаврилов, негромко сказал: «Да уж невесело… А куда денешься, идти надо. Надо». И как-то потихоньку пошли, побрели… Мелколесье прошли, а там и холм завиделся. Травянистый, бесснежный. Мы и лыжи оставили.