Дискета мертвого генерала

– Как себя чувствуешь, дорогая? – Прохоров сразу обратил внимание на сильно потускневшие глаза Наташи и изрядно испачканное кровью полотенце. Видимо, он оказался не совсем прав, когда считал ее рану не опасной и не требующей вмешательства хирурга с иголкой. У Наташи, несомненно, сильное сотрясение мозга. К тому же кровь все еще продолжала идти и никак не хотела сворачиваться. – Ты сама виновата во всем.

Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь, но это уже неважно. Ты имела шанс не наводить на меня сразу этот дурацкий пистолет, а сесть и обстоятельно поговорить на, не скрою, очень важную для нас обоих тему. И когда я рассказал бы несколько существенных деталей из моей жизни, ты, уверен, восприняла все совсем иначе. Но ты предпочла псевдопатриотизм своему личному, такому близкому и такому реальному счастью…

– Да замолчи же, придурок! – Ожогин поморщился, словно съел живую жабу, и сплюнул прямо на ковер. – Противно даже слушать тебя.

Что ты еще хочешь от нее?! Не видишь, человеку нужен врач!

– Если кое-кто в эту же секунду не замолчит, то, боюсь, придется незамедлительно устроить сквозняк в его большой, бородатой и очень умной голове. Достаточно умной, чтобы в ней еще остался врожденный инстинкт самосохранения.

Вадим Витальевич бросил в лицо Будулаю сгоревшую спичку и вдруг неожиданно опустил пистолет вниз и нажал на курок. Еще один глухой хлопок, похожий на звук открывающейся бутылки с шампанским, и Ожогин словно подкошенный повалился на пол, хватаясь за простреленную голень. Это было совсем не обязательным применением оружия, но Прохоров уже вошел во вкус и не хотел так скоро выходить из образа грозного вершителя человеческих судеб – судьи, прокурора, адвоката и палача в одном лице. Когда пришвартуется яхта с боевиками, тогда он снова станет обычным ученым, тихим и несколько «тормознутым», каким его и представляют себе большинство обычных граждан. Но до тех пор еще есть время и патроны. Ему ведь теперь очень, очень нравится стрелять!

– И не вздумай орать, людей разбудишь, – совершенно безразличным тоном предупредил Вадим Витальевич Будулая, у которого глаза уже вылетели из орбит, а рот открылся на всю ширину в беззвучном пока еще вопле.

Прохоров еще раз похвалил себя за какое-то дьявольское предвидение, заставившее его еще в Москве положить в свой чемодан с вещами несколько упаковок широкого бактерицидного пластыря. Одну он использовал по назначению, когда натер пятку, вторая пригодилась для «обеззвучивания» Наташи, последнюю он намеревался использовать точно таким же образом, но уже для Гены Ожогина. И делать это нужно как можно быстрее, пока Будулай не вышел из состояния первоначального шока и не завопил на весь корабль.

– Покорнейше прошу меня извинить, но это очень необходимо, – с этими словами Прохоров ударил ногой в живот и без того скрючившегося на полу каюты Ожогина, отчего компьютерщик вообще потерял человеческий облик, стал гнусаво шипеть, прямо на глазах покрываясь пурпурными пятнами, затем уже привычным движением разорвал упаковку и налепил ему на рот здоровенный кусок широкого пластыря. Будулай все еще плохо соображал, раздираемый двумя сильными болями в разных частях тела и практически полной невозможностью дышать.

Этого вполне хватило Вадиму, чтобы вытащить у него из брюк кожаный ремень, связать за спиной руки, а потом проделать точно такую же процедуру с Наташей, но уже при помощи еще одной пары извлеченных из ее чемодана капроновых чулок. Ожогин ходить не мог, потому что не мог, а Наташа – потому что при малейшей попытке приподнять голову с подушки у нее сразу темнело в глазах и она могла в очередной раз потерять сознание. Но стонать и говорить она могла, хоть и тихо, поэтому Вадиму Витальевичу пришлось скомкать два чистых носовых платка и использовать их вместо кляпа.

– Вот и славненько, – Прохоров оценил проделанную работу, повернулся к входной двери, достал из замка ключ, вышел в коридор и запер ее за собой. Теперь оба ключа находились у него в кармане.

На палубе он встретил моториста Бориса.