— Но почему? — Тихомиров не смог сдержать недовольного возгласа. — Почему этот вопрос не мешал отгрузке до сих пор?
— Потому что до сих пор эта особа находилась под контролем. Пусть не под нашим, но все же под контролем. Сейчас же ситуация становится весьма неопределенной. Наша компания не может рисковать ни своей репутацией, ни товаром, который может быть утрачен в результате непредсказуемых действий этой дамочки. Если она развяжет язык… — Гочкис развел руками. — Но смею вас заверить, что все наши договоренности остаются в силе. Надо просто подождать немного. В самое ближайшее время этот вопрос будет решен.
— Вы уверены? — спросил Тихомиров.
— Более чем уверен. Потому что мы предоставим вам все необходимые сведения. Вы легко найдете свою компаньонку.
— Почему — мы? — спросил Гурский. — Уговор был другой. Уговор был, что ей займутся ваши люди.
— Кроме того, вы только что сказали, что не знаете, каким путем она добирается, — напомнил Тихомиров.
— Пока не знаем, — согласился Гочкис. — Но у нее нет выбора, и она, добравшись до какой-нибудь станции, неизбежно сядет на поезд. Как только она войдет в вагон любого поезда, мы будем об этом знать. Все железные дороги Техаса контролируются нашими людьми. И вы сможете встретить эту особу в Сан-Антонио, прямо на перроне.
— Но почему мы? — обиженно повторил свой вопрос Гурский. — А как же ваши люди?
—
9. Новости из прошлого
Осматривая сумки, навьюченные на бандитских лошадей, капитан Орлов ловил на себе взгляды Веры — поначалу удивленные, потом презрительные. Она, конечно, была выше того, чтобы рыться в чужих вещах. Однако когда он передал ей пакет с одеждой, Вера не стала отворачиваться с гордым видом, а с любопытством приложила к себе клетчатую куртку.
— Жаль, нет зеркала.
— Тут еще брюки, — сказал Орлов. — Переодевайся, я не смотрю. Раз уж мы едем верхом, тебе в мужском платье будет удобнее. И безопаснее.
Он ожидал возражений и капризов, но Вера послушно принялась переодеваться, укрывшись за своей кобылой.
— Знаешь, мне не привыкать ходить в мужском, — говорила она, шурша своими юбками. — Мы с Леной Оболенской часто переодевались, когда гуляли. Жили в Лесной. Ходили гулять в парк, а там место глухое, просто лес дремучий. Солдатики шастают, да и свой брат студент в такой обстановке может повести себя неподобающе. Вот мы и устраивали маскарад. Так спокойнее.
— Почему в Лесной? — спросил Орлов, не оборачиваясь, продолжая сортировать трофеи. — У вас ведь дом на Гороховой улице.
— Дом — это дом. А мы жили коммуной. Семь курсисток в одной квартире. Так удобнее. Вскладчину.
— И полная свобода.
— Да, свобода.
— Прежде всего, от родителей, — добавил он.
— Да, и от родителей, — с вызовом повторила она. — Прежде всего, от их доходов. Мы не строили теорий социализма, а сами становились социалистами. То есть жили своим трудом.
— И на какой же фабрике изволили трудиться?
Вера ответила не сразу, и он решил, что обидел ее насмешкой. Но вот там, за кобылой, протрещала разрываемая ткань, и голос Веры зазвучал снова:
— Ненавижу эти платья на парижский манер. Нет, Павел Григорьевич, на фабриках мы бывали совсем с иными целями. А трудились так же, как все. Переводы, уроки, госпитальные дежурства. Знаешь… — Она помедлила. — Как-то на Рождество привезли раненых из-за Дуная, а я в ту ночь убирала в приемном покое, и в одном из офицеров узнала тебя. То есть обозналась, конечно. Но те несколько мгновений были для меня довольно болезненными.
— Извини, пожалуйста, — сказал он. — За «фабрику». Хотел пошутить, а вышла грубость.
— Ничего, я не обидчива.
— Не припомнишь, когда это случилось? Я про того раненого офицера.
— Я же говорю, на Рождество.
— Забавно, — сказал он. — Я как раз в сочельник пулю схлопотал. В спину, от снайпера. Тоже испытал несколько болезненных мгновений.
— Серьезное ранение?
Он небрежно отмахнулся.
— Пуля на излете, через месяц уже вернулся в строй. Значит, ты жила с Леной? Как она сейчас?