Динамическое напряжение

Целое поколение выросло с твердой уверенностью, что это и есть конечная истина жизни. Воннегут стал писателем того поколения, выразив его чувства и мысли достоверно, целоcтно, ярко — как никто больше.

Меж тем он никогда не предназначал себя к роли художника, где обретает свой голос и воплотит свое представление о действительности послевоенная Америка. Курт Воннегут — сын архитектора, которому родителю могли обещать не так уж и много: скромный колледж да профессию отца. Он, однако, предпочел химию. Много лет спустя, когда имя Воннегута приобретает широкую известность, университет, где учился будущий писатель, присудит ему учебную степень, но не как ученому, а как литератору, обогатившему знание о человеке. «Колыбель для кошки» сочли достаточно серьезным вкладом в сокровищницу такого знания, и автор получил ученую степень магистра антропологии.

Сюжет вполне воннегутовский по своей аналогичности на грани абсурда. Однако занятия химией, а особенно годы, проведенные в «Дженерал электрик», не прошли бесследно для творчества американского писателя. Гораздо раньше тех многих, обладающих литературным престижем, Воннегут понял, какой драматический материал таит в себе реальность ХХ века, «века науки». И эта реальность подсказала конфликты его лучших книг.

Подобно большинству своих сверстников, Воннегут пережил период безоговорочной веры в творческий и социальный потенциал науки, а вслед за тем — период полного разочарования в ней, неприятия, граничащего с технофобией. Об этом он говорил в речи перед студентами по выходе «Бойни номер пять»: «Мы только и слышали, что научная мысль сделает нашу жизнь необыкновенно приятной и счастливой. А получилось так, что высшее завоевание научной мысли было сброшено на Хиросиму... С тех пор я остаюсь пессимистом — твердым, хотя и не во всех случаях взирающим на мир с безнадежностью».

Но не только шок Хиросимы вызвал такую перемену взглядов. Это была кульминация, а сам процесс пересмотра и представлений о возможностях науки начался раньше, и был связан, с кризисом идеологии «технократического утопизма», одно время необыкновенно влиятельной, потому что она внушала иллюзию, будто с прогрессом науки, с триумфами автоматики, кибернетики будут найдены решения мучительных, вечных проблем человеческого бытия. Иллюзия, кстати, оставалась стойкой и после Хиросимы. Воннегут вспоминает, что его сослуживцы по «Дженерал электрик» были убеждены, «Не сегодня-завтра кто-то получит фотоснимок самого Господа Бога, и продаст негатив журналу, пропагандирующему достижения новевшей механики».

Самому ему были понятны причины, порождавшие этот наивный энтузиазм. Отрочество и юность Воннегута совпали со временем Великой Депрессии, неслыханного жестокого экономического кризиса, который охватил западный ми в 3-е годы. Люди той поры терялись от повседневных лишений, массовой безработицы, развала, хаоса, и нужны была хоть какая-то надежда, что со временем жизнь всё же войдет в нормальное русло, а надежды естественно связывалась с успехами науки и техники — больше её связывать было не с чем. Ведь и в самом деле немыслимо, что в наше столетие, в этот блистательный век, когда человеческий гений одерживает одну победу за другой, оставались голодные и бездомные, а человек, сталкиваясь с законами социальной жизни, порождающей столько горя, чувствовал себя беспомощным. Значит, все дело просто в неумении распорядиться огромными возможностями, появившимися с прогрессом науки. Профессиональный менеджер, технократ современной жилки должен взять на себя заботу о благоденствии людского сообщества, твердой рукой насаждая — везде и во всем — рационалистический принцип, чтобы в итоге каждый получил свою долю безоблачного счастья.

Философ Боконон в последней главе «Колыбели для кошки» подводит такой итог собственным размышлениям о мире: «Будь я помоложе, я бы написал историю человеческой глупости». В каком-то смысле книги Воннегута и стали этой историей — печальной, как ни забавны отдельные ее эпизоды.

Традиция, которой он следует, — одна из древнейших в мировой литературе, восходит еще к Лукиану. Питая творчество Эразма Роттердамского, Вольтера, Франса, позже, в XX веке, она пережила свое второе рождение, вызвав невиданный расцвет «шутовской» литературы, где повседневная жизнь смертных предстает карнавалом дураков.

Воннегута можно по праву признать наследником этой традиции. Но необходимо существенное уточнение: речь у него идет о' «глупости» особого рода, ставшей неотъемлемой чертой нашего столетия. Это «глупость» слишком короткой памяти и слишком беспочвенных упований. «Глупость» технократического сознания, отбрасывающего принципы гуманизма ввиду их практической неприменимости. «Глупость», которая способна поставить мир перед реальной угрозой катастрофы.