Диктатор

Когда мы шли оттуда, Квинт спросил брата, почему тот не захотел отправиться с армией.

– Эта глобальная стратегия Помпея означает, что мы можем застрять тут на годы, – ответил Цицерон. – Я не могу больше это поддерживать. И, говоря откровенно, не могу пережить еще один переход через проклятые горы.

– Люди говорят, это из-за того, что ты боишься, – осторожно заметил Квинт.

– Брат, я и вправду боюсь. И ты тоже должен бояться. Если мы победим, прольются реки доброй римской крови – ты же слышал Лабиния! А если мы проиграем…

Мой друг не договорил.

Когда мы вернулись в палатку Цицерона, он сделал нерешительную попытку уговорить сына тоже не идти с армией, хотя и знал, что это безнадежно: Марк выказал большую храбрость при Диррахии и, несмотря на свою юность, был вознагражден тем, что под его личное командование отдали кавалерийский отряд. Он жаждал битвы. И сын Квинта тоже был полон решимости сражаться.

– Что ж, тогда иди, если должен, – сказал Цицерон сыну. – Я восхищаюсь твоим воодушевлением. Однако я останусь здесь.

– Но, отец, – запротестовал Марк, – люди будут говорить об этом великом военном столкновении еще тысячу лет!

– Я слишком стар, чтобы сражаться, и слишком брезглив, чтобы наблюдать, как это делают другие. Вы трое – солдаты в нашей семье.

Он погладил юношу по голове и ущипнул его за щеку.

– Привези мне голову Цезаря на пике, хорошо, мой дорогой мальчик?

А потом Марк Туллий объявил, что ему нужно отдохнуть, и отвернулся, чтобы никто не увидел, что он плачет.

Подъем был назначен за час до рассвета. Меня мучила бессонница, и мне показалось, что едва я успел уснуть, как начался дьявольский концерт военных рогов.

Рабы легиона вошли в нашу палатку и начали убирать ее вокруг меня. Все шло точно по плану. Снаружи солнце еще только собиралось показаться над хребтом. Горы пока оставались в тени, но над ними нависало безоблачное кроваво-красное небо.

Разведчики выступили на рассвете, за ними через полчаса последовало отделение вифинийской кавалерии, а еще через полчаса выступил Помпей, громко зевая, в окружении своих офицеров и телохранителей.

Наш легион был избран для почетной роли авангарда, поэтому уходил следующим. Цицерон стоял у ворот и, когда его брат, сын и племянник проследовали мимо, поднял руку и крикнул прощальные слова – каждому из них по очереди. На этот раз он даже не пытался скрыть слезы. Два часа спустя все палатки были разобраны, остатки костров догорали, и последние вьючные мулы выходили, покачиваясь, из опустевшего лагеря.

Когда армия ушла, мы двинулись в тридцатимильный верховой переход до Диррахия в сопровождении ликторов Цицерона. Наша дорога проходила мимо старой защитной линии Цезаря, и вскоре мы наткнулись на то место, где Лабиний перебил пленных. У них были перерезаны глотки, и отряд рабов хоронил трупы в одном из старых защитных рвов. Вонь гниющей плоти на летней жаре и вид хищных птиц, кружащих над головой, был одним из многих воспоминаний об этой кампании, которые я предпочел бы забыть.

Мы пришпорили лошадей, поспешили к Диррахию и добрались до него до сумерек.

На этот раз из соображений безопасности нас разместили на постой подальше от утесов – в доме в пределах городских стен. В принципе, командование гарнизоном следовало бы поручить Цицерону, который был старшим экс-консулом и все еще обладал империем как губернатор Киликии. Но в знак недоверия, которое теперь питали к нему наши люди, Помпей вместо этого отдал командование Катону, никогда не поднимавшемуся выше претора. Марка Туллия это не оскорбило – наоборот, он рад был избежать ответственности, так как отряды, которые Гней Помпей не взял с собой, меньше всего заслуживали доверия, и мой друг серьезно сомневался в их верности, если дело дойдет до боя.

Дни тянулись очень медленно. Те сенаторы, которые, как и Цицерон, не ушли с армией, вели себя так, будто война была уже выиграна. Например, они составляли списки оставшихся в Риме – тех, кто будет убит по нашем возвращении, и тех, чья собственность будет захвачена, чтобы оплатить войну. Одним из богатых людей, объявленных ими вне закона, был Аттик. Потом они ссорились друг с другом из-за того, кто чей дом получит, а некоторые сенаторы бесстыдно сражались из-за титулов и мест, которые должны были освободиться со смертью Цезаря и его лейтенантов, – помню, Спинтер непреклонно настаивал на том, что должен стать верховным понтификом.

Цицерон заметил мне:

– В результате победить в этой войне станет хуже, чем проиграть.

Что касается самого Марка Туллия, то он был полон тревог и забот. Его дочь все еще нуждалась в деньгах, и вторая часть ее приданого оставалась невыплаченной, несмотря на то что Цицерон велел жене продать кое-какую его собственность. Все его старые опасения насчет отношений Филотима и Теренции и их любви к сомнительным планам по добыванию денег снова теснились в его мозгу. Он решил выразить ей свой гнев и подозрения в том, что посылал ей редкие, короткие и сухие письма, в которых даже не обращался к ней по имени.