Диктатор

Юлий Цезарь, очевидно, с самого начала знал, что кавалерия – это самое слабое его место, поэтому хитроумно разместил около двух тысяч своих лучших пехотинцев позади конницы, там, где пехоты не было видно. И вот, когда конники Лабиния прорвали строй противника и погнались за ним в попытке опрокинуть фланг Цезаря, они внезапно очутились лицом к лицу со строем наступающих легионеров. Кавалерийская атака разбилась о щиты и метательные копья этих свирепых несгибаемых ветеранов, и конники галопом покинули поле, несмотря на попытки Лабиния собрать их. Все время, пока он рассказывал, я думал о Марке: я был уверен, что этот безрассудный юноша не был среди тех, кто бежал.

Теперь, когда кавалерии противника не стало, люди Цезаря атаковали оставшихся без защиты лучников и уничтожили их. После началась резня: паникующие пехотинцы Помпея оказались не ровней дисциплинированным, закаленным войскам Цезаря.

– Сколько человек мы потеряли? – спросил Катон.

– Не могу сказать… Тысячи, – развел руками рассказчик.

– И где во время всех этих событий был Помпей?

– Когда он увидел, что происходит, его как будто парализовало. Он едва мог говорить, не то что отдавать приказы. Он покинул поле боя вместе со своей личной охраной и вернулся в лагерь. После этого я его не видел.

Лабиний закрыл лицо руками, и нам пришлось подождать, пока он успокоится. Наконец, оправившись, он продолжал:

– Мне сказали, что он лежал в палатке до тех пор, пока люди Цезаря не прорвали оборону, а потом ускакал с пригоршней своих людей. В последний раз его видели, когда он ехал на север, к Лариссе.

– А Цезарь? – спросил Варрон.

– Никто не знает. Некоторые говорят, что он отбыл с небольшим отрядом в погоню за Помпеем, другие – что он во главе своей армии идет сюда.

– Идет сюда?

Зная, какова репутация Юлия Цезаря в том, что касается форсированных маршей и скорости, с которой могут двигаться его войска, Порций Катон предложил немедленно эвакуировать Диррахий. Он был очень спокоен и, к удивлению Цицерона, поведал, что они с Помпеем обсуждали именно такой поворот событий и решили, что в случае поражения все выжившие руководители дела Сената должны попытаться добраться до Керкиры – поскольку это остров, его можно окружить флотом и защищать с моря.

К тому времени слухи о поражении Помпея уже разнеслись в гарнизоне, и совещание было прервано докладами о том, что солдаты отказываются подчиняться приказам и уже начинаются грабежи. Было решено, что на следующий день мы должны погрузиться на корабли.

Прежде чем мы отправились к себе, Цицерон положил руку Титу Лабинию на плечо и спросил, знает ли тот, что сталось с Марком и Квинтом. Лабиний поднял голову и посмотрел него с таким видом, будто тот спятил, раз вообще задает подобный вопрос. Истребление тысяч людей словно крутилось, как дым, в его широко раскрытых, налитых кровью глазах. Он пробормотал:

– Откуда мне знать? Могу сказать одно – мертвыми я их не видел.

А потом, когда Марк Туллий повернулся, чтобы уйти, Лабиний добавил:

– Ты был прав – нам следовало вернуться в Рим.

XI

Итак, пророчество родосского гребца сбылось, и на следующий день мы бежали из Диррахия.

Зернохранилища были разграблены, и я помню, как драгоценное зерно, разбросанное по улицам, похрустывало под нашими подошвами. Ликторам пришлось расчищать проход для Цицерона, нанося удары своими прутьями, чтобы тот прошел через паникующую толпу. Но когда мы добрались до причала, обнаружилось, что по нему пройти еще труднее, чем по улицам.

Похоже, капитана любого годного для плавания суденышка осаждали предложениями денег, лишь бы тот переправил людей в безопасное место.

Я видел самые достойные сожаления сцены: семьи со всеми пожитками, какие они могли унести, в том числе с собаками и с попугаями, пытающиеся силой пробиться на суда, матрон, сдергивающих с пальцев кольца и предлагающих самые драгоценные фамильные вещи за место на скромной гребной лодке, белый, похожий на куклу труп младенца, утонувшего, когда неуклюжая от паники мать уронила его со сходней.

Гавань была так забита судами, что прошло несколько часов, прежде чем ялик забрал нас и перевез на наш военный корабль. К тому времени уже начало темнеть. Большая родосская квинквирема ушла: Родос, как и предсказал Цицерон, бросил дело Сената. Катон взошел на борт, за ним поднялись остальные лидеры, и мы тут же подняли якорь – капитан предпочитал опасности ночного плавания риску остаться там, где мы были.

Отойдя на милю-другую, мы оглянулись и увидели в небе громадное красное зарево. Впоследствии мы узнали, что взбунтовавшиеся солдаты сожгли все корабли в гавани, чтобы их не заставили отплыть на Керкиру и продолжать сражаться.

Мы шли на веслах всю ночь. Гладкое море и скалистый берег серебрились в свете луны, и единственными звуками были всплески весел и негромкие голоса людей в темноте. Цицерон долго разговаривал с глазу на глаз с Катоном, а позже рассказал мне, что тот был не просто спокоен – он был безмятежен.