Диктатор

– Чтобы еще больше привязать этого замечательного молодого человека к нашему делу и чтобы поощрить его людей сражаться против Марка Антония, я выдвигаю следующее предложение: ввиду серьезной военной ситуации, созданной предательством Лепида, и помня об услугах, которые Октавиан уже оказал республике, изменить конституцию, с тем чтобы Гаю Юлию Цезарю Октавиану было дозволено занять пост консула в его отсутствие.

Впоследствии Марк Туллий проклинал себя за то, что не увидел, как это надвигается. Стоило лишь задуматься, и стало бы очевидным: раз Октавиан не смог уговорить Цицерона баллотироваться в консулы в качестве его партнера, он попросил об этом кого-то другого. Но подчас даже самые проницательные государственные деятели не замечают очевидного, и теперь мой друг оказался в неловкой ситуации. Ему следовало предположить, что Октавиан уже совершил сделку с этим его будущим тестем. Следует ли благосклонно принять ее или же воспротивиться ей? У оратора не оставалось времени на раздумья. Вокруг него на всех скамьях стоял гул: сенаторы делились предположениями. Исаврик сидел, скрестив руки, явно очень довольный устроенной им сенсацией, а Корнут вызвал Цицерона, чтобы тот ответил на предложение.

Марк Туллий медленно встал, поправил тогу, огляделся по сторонам и откашлялся – все это было его знакомой тактикой проволочек, дававшей время подумать.

– Могу я сперва поздравить благородного Исаврика с замечательным семейным родством, о котором он только что объявил? – начал он наконец. – Я знаю этого молодого человека как храброго, умеренного, скромного, рассудительного, патриотичного, доблестного на войне и обладающего спокойным трезвым рассудком – короче, у него есть все, что должно быть у зятя. Нет у него в Сенате более сильного защитника, чем я. Его будущая карьера в республике блестящая и уверенная. Он станет консулом, не сомневаюсь. Но станет ли он консулом, когда ему нет еще и двадцати, и только потому, что у него есть армия, – другой вопрос. Сограждане, мы начали эту войну с Антонием ради принципа, гласящего, что ни один человек – каким бы одаренным, каким бы могущественным, каким бы стремящимся к славе он ни был – не должен стоять превыше закона. Всякий раз, когда за тридцать лет моего служения государству мы поддавались искушению проигнорировать закон – а в тот момент часто казалось, что это делается по веским причинам, – мы еще чуть дальше сползали в сторону обрыва. Я помог принятию специального закона, даровавшего Помпею беспрецедентную власть для войны с пиратами. Война была проведена с громадным успехом; но наиболее длительным последствием того закона было не поражение пиратов: оно заключалось в создании прецедента, давшего Цезарю возможность править Галлией почти десятилетие и сделаться чересчур могущественным, чтобы государство могло его сдержать. Я не говорю, что младший Цезарь такой же, как старший. Но я говорю: если мы сделаем его консулом и, по сути, отдадим под его контроль все наши войска, то предадим те самые принципы, ради которых сражаемся и которые вернули меня в Рим, когда я уже готов был отплыть в Грецию, – принципы, благодаря которым Римская республика с ее разделением власти, с ее ежегодными свободными выборами каждого магистрата, с ее судами и судьями, с ее балансом между Сенатом и народом, с ее свободой слова и мысли, является самым благородным творением человечества. И я, скорее, лягу на землю, давясь собственной кровью, чем предам принципы, на коих все это держится, а это прежде всего и всегда – равенство перед законом.

Его слова были встречены теплыми аплодисментами и полностью определили курс дальнейших дебатов – настолько, что Исаврик с ледяной официальностью и сердито глядя на Цицерона, позже отозвал свое предложение и никогда больше его не выносил.

Я спросил своего друга, не собирается ли тот написать Октавиану, чтобы объяснить свою позицию, но он покачал головой.

– Мои доводы изложены в моей речи, и она очень скоро попадет в его руки – мои враги позаботятся об этом.

В последующие дни Цицерон был занят как никогда – написал Бруту и Кассию, чтобы побудить их прийти на помощь гибнущей республике («Государству грозит величайшая опасность из-за преступной глупости Марка Лепида!»), присматривал за сборщиками податей, когда те начали увеличивать налог, обходил дворы кузнецов, уговаривая их делать больше оружия, инспектировал вместе с Корнутом недавно набранный легион, предназначавшийся для защиты Рима. Однако оратор знал, что дело республики безнадежно, особенно когда увидел, как Фульвию несут в открытых носилках через форум в сопровождении большой свиты.

– Я думал, мы в конце концов избавились от этой мегеры, – пожаловался он за обедом, – и вот пожалуйста – она здесь, все еще в Риме и рисуется напоказ, хотя ее мужа наконец-то объявили врагом общества. Стоит ли удивляться, что мы в таком отчаянном положении? Как такое возможно, когда все ее имущество должно быть конфисковано?

Наступила пауза, а потом Помпоний Аттик тихо сказал:

– Я одолжил ей кое-какие деньги.