Диагноз смерти (сборник)

Сражения шли не только в капище Слепой Богини, но и в газетах, в приватных домах и церквях, на рынке, на бирже и в школе, на приисках и на всех перекрестках. И наконец склонился к закату последний день пятилетнего срока, отошли в прошлое все претензии по завещанию Гилсона, и ночь опустилась над краем, в котором нравственность приказала долго жить, общественное сознание померкло и даже сам разум ослаб, затуманился и съежился. Зато мистер Брентшоу праздновал победу.

Совпало так, что именно этой ночью ту часть кладбища, где обретались останки незабвенного Милтона Гилсона, эсквайра, затопили воды речушки Кэт-крик, вздувшейся от долгих ливней. Бурля, она вышла из берегов, унесла с собой землю, которую когда-либо копали, а потом отхлынула, будто устыдясь святотатства, оставив глубокие промоины, в которых открылось многое из того, что до той поры благочестиво скрывалось от глаз людских. Даже гордость Маммон-хилла – роскошный памятник Гилсону, уже не высился немым порицанием «племени ехиднину»; вода повалила его, а заодно открыла полуистлевший сосновый гроб, который убожеством своим являл полную противоположность монументу, лежавшему тут же и напоминающему огромный восклицательный знак.

Вот на это-то поле скорби и пришел мистер Брентшоу. Точнее сказать, его привела сюда некая таинственная сила, которую он не мог ни определить, ни обороть. За эти годы он буквально стал другим человеком. За пять лет неустанных трудов и неотступных забот он заметно поседел и ссутулился, черты лица заострились, а походка стала шаткой и семенящей. Столь же сокрушительно подействовала многолетняя борьба на его душу и разум: добродушие, некогда подвигнувшее его взять на себя дела по наследству Гилсона, сменилось меланхолией, глубокой и неотступной. Ум его, пять лет назад живой и острый, разъело чем-то вроде старческого маразма. Интересы, некогда весьма широкие, сфокусировались на единственной цели, а место былого свободомыслия заняла беспокойная и тревожащая вера в сверхъестественное – признак недалекого сумасшествия. В сознании его, зыбком и колеблющемся, намертво укоренилась лишь одна идея: несокрушимая уверенность в праведности покойного Гилсона. Слишком часто он присягал в этом, слишком часто клялся, как в суде, так и в приватных беседах, слишком много заплатил свидетелям и лжесвидетелям – как раз в этот день последний доллар из наследства достался мистеру Бентли, последним защищавшему доброе имя Гилсона, – что это стало для него самого истиной в последней инстанции. Догмой, аксиомой аксиом, островком правды в океане лжи.

Когда Брентшоу сидел в задумчивости, пытаясь в неверном лунном свете прочесть на поверженном монументе эпитафию, которую пять лет назад сам сочинил не без улыбки на устах, (о которой он, кстати, напрочь позабыл), его глаза вдруг увлажнились – он вспомнил, что это его навет привел к смерти достойнейшего из людей. Ведь мистер Харпер, движимый то ли страстью к истине, то ли каким-то иным, позабытым уже побуждением, присягнул перед судом, что в деле с гнедой кобылой покойный действовал по его прямому, хотя и тайному указанию, каковую тайну и сохранил до последнего, не пожалев самой своей жизни. И вдруг все, что сам мистер Брентшоу сделал ради восстановления репутации своего благодетеля, показалось ему малым до ничтожности – ведь в основе всего лежала корысть.