Девушка с жемчужной сережкой

На следующее утро стол опять был отодвинут в угол и накрыт красно-желто-синей скатертью. У задней стены стоял стул, а над ним висела карта.

Хозяин опять взялся за работу.

* * *

Отец попросил меня еще раз описать картину.

– Но с прошлого раза ничего не изменилось, – возразила я.

– Я хочу послушать еще раз, – настаивал отец, наклонившись со стула поближе к огню.

Он напомнил мне маленького Франса – который не хотел смириться с тем, что в кастрюле ничего не осталось. В марте отец всегда делался раздражительным. Он не мог дождаться, когда наконец кончится зима, станет теплее, появится солнце. В марте никогда не знаешь, какой ждать погоды. Случались теплые дни, которые обещали приближение весны, потом небо опять затягивали серые тучи и земля обледеневала.

Я родилась в марте.

Ослепнув, отец особенно невзлюбил зиму. Все остальные чувства у него обострились, и он острее чувствовал холод, затхлый воздух; безвкусный суп был противнее ему, чем матушке. Долгая зима усугубляла его страдания.

Я жалела его. При каждой возможности я притаскивала ему вкусные кусочки из нашей кухни – сушеные абрикосы, вишни, холодную сосиску. Однажды я принесла ему горсть сушеных лепестков розы, которые нашла у Катарины в шкафу.

– Дочь булочника стоит в ярко освещенном углу возле окна, – начала я в сотый раз описывать картину. – Лицо ее обращено к нам, но глаза устремлены в окно, которое находится справа от нее. На ней облегающая жилетка из шелка и бархата, темно-синяя юбка и белый капор, концы которого свисают ниже подбородка.

– Так, как ты носишь? – спросил отец.

Раньше он никогда про это не спрашивал, хотя я каждый раз описывала капор одинаково.

– Да, как я. Если долго вглядываться в капор, – поспешно добавила я, – начинаешь замечать, что он рисовал его не белой краской, а синей, фиолетовой и желтой.

– Но ты же сказала, что на ней белый капор.

– Да, и это самое странное. Он написан многими красками, но когда на него глядишь, он кажется белым.

– Изразцы разрисовывать проще, – проворчал отец. – Все делаешь синей краской – темно-синей для рисунка, светло-синей для теней…

Изразец – это просто плитка, подумала я, ему далеко до его картин. Я хотела объяснить отцу, что белый цвет состоит из многих оттенков. Этому научил меня хозяин.

– А что она делает? – помолчав, спросил отец.

– Одной рукой она взялась за оловянный кувшин, который стоит на столе, а другой приоткрыла окно. Она собиралась выплеснуть воду из кувшина за окно, но помедлила, не то задумавшись, не то увидев что-то в окне.

– Ну так что же она делает?

– Не знаю. Иногда кажется, что она задумалась, иногда кажется, что смотрит на улицу.

Отец откинулся в кресле и нахмурился:

– Не поймешь тебя. То ты говоришь, что капор белый, но нарисован разными красками. То у тебя девушка делает одно, то другое. Ты совсем меня запутала.

– Извини, отец. Я стараюсь описать все точно.

– Так про что же рассказывает картина?

– Его картины ни про что не рассказывают.

Он молчал. Всю зиму он был в дурном настроении. Если бы была жива Агнеса, она сумела бы его развеселить. У нее всегда было наготове что-нибудь смешное.

– Матушка, может быть, зажечь грелку? – спросила я, отворачиваясь от отца, чтобы скрыть раздражение.

Ослепнув, он научился угадывать настроение собеседника – если хотел. Мне не нравилось, что он придирается к картине, не видев ее, и что он сравнивает ее с кафельными изразцами, которые он когда-то расписывал. Мне хотелось сказать ему, что, если бы он увидел картину, ему все стало бы ясно. И хотя она ни о чем не рассказывает, от нее все равно невозможно отвести глаза.

Пока мы разговаривали с отцом, матушка занималась хозяйством – подбрасывала в очаг дрова, помешивала похлебку, расставляла на столе тарелки и кружки, точила хлебный нож. Не дожидаясь ее ответа, я собрала грелки и пошла с ними в заднюю комнатку, где хранился торф. Наполняя их торфом, я ругала себя за то, что рассердилась на отца.

Я принесла грелки в комнату и зажгла в них торф. Потом я подложила их под наши стулья за обеденным столом. Я подвела отца к его стулу, а матушка тем временем разлила по тарелкам похлебку и налила в кружки пиво. Отец попробовал похлебку и сморщился.

– Ты ничего не принесла от папистов, чтобы подсластить эту бурду? – спросил он.

– Не смогла. Таннеке все время злилась, и я старалась не заходить к ней на кухню.

В ту же минуту я пожалела о сказанном.

– Что? – воскликнул отец. – За что она на тебя злилась? – Отец взял в привычку придираться ко мне и порой даже брал сторону Таннеке.

Надо что-то придумать.

– Я опрокинула кувшин с самым лучшим элем.

Матушка с укоризной посмотрела на меня; она всегда чувствовала, когда я лгу. Если бы отец не был в таком дурном настроении, он тоже понял бы это по моему тону.

У меня уже лучше получается, подумала я.

Когда я собралась обратно на Ауде Лангендейк, матушка сказала, что немного меня проводит, хотя на улице шел холодный дождь. Когда мы дошли до канала и повернули к Рыночной площади, она сказала:

– Тебе на днях исполнится семнадцать.

– На той неделе, – подтвердила я.

– Скоро ты станешь взрослой женщиной.

– Скоро.