Девушка пела в церковном хоре

И тут я спотыкаюсь, пытаюсь прятаться за пальму (бессмысленно). Этот худенький человек в матросской форме… заходит в прохладу телеграфного зала. Толпа скрывает эту фигуру. Или мне все это кажется?

Выдерживаю долгую паузу, захожу на телеграф, вдыхаю внушающий уважение запах тропического дерева, им здесь щедро отделано все. Пробиваюсь к окну и за ним вижу…

Скрипки, два нежных голоса ласкают друг друга – это же «Мадам Баттерфляй». Кто бы мог подумать, что аннамитки настолько красивы и что у них такие умные лица?

– Я разминулся со своим, эм-м-м, другом, – пытаюсь объяснить я ей – кто она, местная принцесса? Или ее привез с собой один из французов из Сайгона, а до того она оказывала ему всякие услуги, пытаюсь одернуть себя я.

– Месье француз? – делает мне комплимент эта местная Чио-Чио-Сан.

– Не всегда, – загадочно отвечаю я. – Мой друг забыл… потерял ту телеграмму, которую получил, и еще хотел оставить себе копию бланка той, что отправил… Вы настолько добры, что поможете нам?

– Хм, у вас замечательный и необычный друг. Но все может оказаться так просто, месье! – говорит она и смотрит на меня весьма выразительно.

Я достаю золотой десятирублевик – предпоследний – и бормочу что-то насчет украшения, которое из него можно сделать для такой ундины нечеловеческой красоты. И получаю в ответ две полоски бумаги с буквами и знаками. Клей еще не просох. Смотрю на них, не понимаю, они же на английском, но что-то можно разобрать; потом мне становится страшно.

И я выбегаю с телеграфа, шарю глазами по матросской толпе – все одинаковые, все в бескозырках с ленточками… и иду, как после солнечного удара, к набережной. Но вот мелькает знакомая фигура… исчезает…

Через пару минут я стою сзади бамбукового домика, на земле лежит аккуратно сложенная белая форма, сверху бескозырка с надписью «Дмитрий Донской». Матроса больше нет. В том числе и потому, что он никакой не матрос.

Я и подумать не мог, что мне предстояло редкое зрелище: Лебедев, который рассердился всерьез.

Это выглядело так: он вытянулся на своем стуле, его бородка выпятилась вперед, он попытался застегнуть у горла крючок, который уже был застегнут.

– Ах, значит, вот как они, – сказал он особо тихим и особенно размеренным голосом, глядя на противоположную – уже голую – стену каюты.

Перед ним лежали те самые две полоски бумаги. На одной – на английском – было написано: «действовать по третьему варианту». И дальше был адрес.

Адрес был в Токио.

И вот отправленная отсюда телеграмма, тоже на английском – если я правильно понимаю, означающая следующее: «груз по-прежнему на донском последний в кильватере».

Отправлена она была по тому самому адресу в Токио.

– Ну что ж, – почти прошептал Лебедев. – Это уже не исправишь. И ничего менять мы не будем.

– А Рожественский все знал? – таким же шепотом поинтересовался я.

– Он? Конечно. А какая теперь разница, что и знать-то…

Тут Лебедев замолчал. Попросил – то есть приказал – оставить ему телеграфные бумажки. И отпустил меня движением подбородка.

Дальше была не опера, а симфония – гайдновская, «Прощальная», когда в последней, неожиданной пятой части музыканты один за другим уходят, гася свечи.

Дело в том, что в Камранг к нам в подкрепление пришла еще одна эскадра – адмирала Небогатова, во главе с «Николаем I». По сути он конвоировал семь транспортов. И вот сейчас транспорты, один за другим, прощались с нами и уходили куда-то в Шанхай.

Нас осталось 38 боевых кораблей и 13 вспомогательных. Госпитальных судов теперь было два, кроме «Орла» появилась еще «Кострома». И вот мы, выстроившись уже вдалеке от залива, как на Мадагаскаре, подняли над нашими трубами одно общее громадное черное облако.

Отряд Небогатова замкнул наш тыл – впервые «Донской» не шел последним. Я мрачно улыбнулся.

И тут… честное слово, я просто смотрел на тающие на горизонте горы, и ко мне вернулась давно пожиравшая меня мысль, тот самый корабль, невидимый за горизонтом: все было не так. Еще раз: охранное отделение знало, что Люцифер окажется где-то рядом с грузом золота на нашем крейсере, золото – магнит для него.

А если…

Что мне сейчас сказал Лебедев: «А какая теперь разница, что и знать-то…». Что и знать-то было нечего?

Что я, собственно, видел: два-три слитка желтого металла с какими-то оттисками. А могу ли я отличить, на взгляд, золото от латуни? Смешно и говорить.

А прочее – ну, видел я запечатанные ящики. И только.

И почему бы не перевернуть ситуацию с ног на голову: чтобы поймать в ловушку Люцифера и с ним остатки его боевой группы, им устроили не золотой магнит, а золотую ловушку. А они в нее поверили всей душой. Следом поверили и вот эти – из конкурирующей организации, друзья рабочих.

Приманка, пустышка – но ведь как сработало!

А теперь, к сожалению, выясняется, что верят в существование золота и японцы. А как же не верить, если за него перегрызлись две преступные группы, поубивали людей, хотели угнать корабль, а теперь и сдают, как они думают, золото японцам – только чтобы не проклятому режиму.

Но все это время…

Не было никакого золота.