Девушка из Золотого Рога

– Совершенно верно, – спокойно, без тени обиды подтвердил Хаса. – Нашего прадеда, должно быть, звали Хасаном.

– Но Хасан же… – начала было Азиадэ и замолчала, пораженная собственными догадками.

– В чем дело? – с недоумением спросил Хаса.

– Я имею в виду… – пролепетала Азиадэ, – я имею в виду, что Босния до тысяча девятьсот одиннадцатого года принадлежала Турции, а Хасан – мусульманское имя, так звали внука Пророка.

Хаса наконец-то понял, куда клонит эта странная девушка.

– Да, – согласился он. – Конечно. Вообще-то, мы – боснийцы, то есть сербы, которые после завоевания их турками приняли ислам. Я думаю, что у меня есть пара двоюродных братьев-дикарей, живущих в Сараеве. Кажется, когда-то, во времена турок, наша семья владела даже какими-то землями.

Азиадэ набрала пригоршню песка и медленно пропустила его через пальцы. Ее маленькая верхняя губка подрагивала.

– Но в таком случае вы тоже должны быть мусульманином, не так ли?

Тут Хаса рассмеялся. Он лег на живот, и его тело затряслось. Потом он сел на песок, скрестив ноги, и, прищурившись, посмотрел на Азиадэ.

– Маленькая турецкая леди, – смеялся он, – если бы Кара-Мустафа[17] покорил Вену или мир под Сан-Стефано был заключен на иных условиях, я бы сейчас звался Ибрагим-бей Хасанович и носил тюрбан. Но Кара-Мустафа не завоевал Вену, я стал добропорядочным австрийским гражданином, и мое имя доктор Александр Хаса. Вы были в Вене? Когда солнце садится за виноградниками, а в садах льются песни… Нет города прекраснее Вены.

Он замолчал и посмотрел на Азиадэ. Девушка подняла голову и почувствовала, как кровь приливает к ее лицу, как пламя охватывает щеки, уши, глаза, губы, лоб. Ей неудержимо захотелось вскочить и надавать пощечин всем этим людям, которые лежали голыми на песке и высмеивали ее мир, она хотела бежать отсюда прочь и никогда больше не слышать о городе, у ворот которого разбилась мощь древней империи. Но тут взгляд ее остановился на наивных, ничего не подозревающих глазах чужого ей человека, она увидела его довольную улыбку и темные манящие глаза, невинно обращенные на нее.

И бешенство мгновенно сменилось глубокой грустью. Азиадэ закрыла глаза и подумала о том, что гибель империи началась у ворот Вены.

– Вам не жарко, Азиадэ? – заботливо спросил Хаса.

– Нет, скорее холодно. Может, я еще не совсем здорова. Все-таки уже осень.

Она смущенно посмотрела перед собой, а глаза ее совсем погасли.

Хаса, напротив, вдруг стал очень активным. Он накинул ей на плечи халат, принес горячий кофе и стал растирать ее холодные ладони, которые неподвижно лежали в его руках, перечисляя при этом названия бесчисленного количества бацилл, которыми заражаются люди, когда купаются осенью. Дойдя до стрептококков, он увидел искаженное от ужаса лицо Азиадэ и стал в том же порядке рассказывать о различных антитоксинах. Это несколько успокоило и его самого. Он погладил ее по щеке, причем было непонятно, сделал он это в целях профилактических или просто позволил себе некоторую вольность, и наконец предложил вернуться домой.

Азиадэ поднялась. Пламя вновь полыхало на щеках: Хаса был первым мужчиной, который погладил ее, но эта деталь уже никого не касалась.

Она пошла к кабинке, где презрительно отшвырнула свой купальник в угол, быстро оделась и с гордым, неприступным видом дожидалась, пока Хаса заводил машину.

Они возвращались в город по пыльной асфальтовой дороге. Машины, ревя клаксонами, проносились мимо них, Хаса лавировал между автобусами, велосипедами и такси и одновременно успевал говорить о работе в клинике и о темпоральной резекции перегородки, которую он проделал сегодня утром всего за восемь минут. Даже великий Хаек в Вене не сделал бы этого быстрее. Причем он должен был сам промокать рану, и по его тону можно было догадаться, что именно это явилось обстоятельством, крайне затрудняющим операцию.

Азиадэ сидела, откинувшись на спинку сиденья, сохраняя внимательное и участливое выражение на лице, но не слушала его. Глаза ее скользили по расставленным по краям дороги плакатам, призывающим в любых жизненных ситуациях принимать поваренную соль Бульриха или изображающим толстого мужчину, который, в отчаянии вскинув вверх руки, делился с миром своим горем: «Книга издательства „Ульштайн“ осталась в купе – чем же мне теперь заниматься на Штольпхензее?»

«Я падаю, – в панике думала она, прикусив верхнюю губу. – Я иду ко дну».

Перед ее взором предстала высокая гора, по которой она медленно скатывается в кипящее озеро. На другом берегу озера стоит ее отец и выкрикивает непонятные, но грозные слова с очень интересными с филологической точки зрения окончаниями. Потом она покосилась на доктора Хасу и разозлилась на себя за то, что этот чужой неверный начинает все больше ей нравиться. Ее взгляд наткнулся на косо установленное зеркало машины. В гладкой зеркальной поверхности она увидела узкие строгие губы, длинный нос и раскосые глаза, напряженно всматривающиеся в даль. Она долго смотрела в зеркало, пока черты этого человека не приобрели явно монголоидный характер. Это почему-то успокоило ее.