Девушка из Дании

Сгущалась ночь. Обстрел прекратился, однако ледяной дождь лил только сильнее. Больк принялся накрывать рану кожей. Помимо него в палатке была медсестра в окровавленном фартуке – фройляйн Шеперс, чей пациент только что фонтаном выблевал на нее собственные внутренности и умер. Потратив не больше половины минуты на то, чтобы вытереть лицо, она присоединилась к доктору Больку. Вдвоем они растянули кожу солдата от грудины до нижней части живота, где висели ее остатки. Фройляйн Шеперс прижимала лоскутья друг к другу, а Больк сшивал их толстой, как шнурок, нитью, туго натягивая кожу, – так же туго был натянут брезент на сиденьях раскладных стульев в палатке с печкой и дымоходом, служившей походной столовой.

Молодой солдат выжил после операции – по крайней мере, он был жив, когда его укладывали в грузовую санитарную повозку, оборудованную полками для пациентов, напомнившими Больку хлебные грузовики, что каждый день сновали вокруг Жандарменмаркт[73] и развозили по лавкам хлеб – его пищу в бытность бедным студентом-медиком, мечтавшим стать врачом, слава о котором будет греметь по всей Германии.

– Пятьсот частей тела и пятьсот жизней, – сказал профессор Больк Грете в кафе на улице Святого Антония. – Говорят, я спас пять сотен жизней, хотя наверняка утверждать не берусь.

Палая листва облепила верхнюю ступеньку перед входом в метро, и многие люди поскальзывались на ней, хоть и успевали вовремя схватиться за позеленевшие латунные перила. Тем не менее Грета продолжала смотреть, ожидая, когда кто-нибудь упадет, оцарапает руку или получит травму посерьезнее. Не то чтобы хотела увидеть, просто знала, что это произойдет.

– Когда я могу встретиться с вашем мужем? – спросил Больк.

Грета представила Эйнара на лестнице Королевской академии изящных искусств; даже в те годы – боже правый, он ведь уже тогда носил профессорское звание! – он выглядел мальчиком, только-только приблизившимся к порогу юности, как будто бы они оба знали, что утром, в ванной, он поднимет руку и обнаружит под мышкой первые золотисто-коричневые волоски. Грета понимала, что с физиологической точки зрения с ним всегда было что-то не так. Но имело ли это значение? Возможно, профессору Больку лучше вернуться в Дрезден без них, думала она, теребя ложку в своей чашке кофе. Внезапно у нее возник вопрос: кого она любила больше, Эйнара или Тедди Кросса? Неважно, решила она, хотя себе и не поверила. Грете очень хотелось бы определиться и на этом успокоиться, однако склониться к тому или иному выбору она не могла. А потом она вспомнила Лили: изящно выступающий шейный позвонок, плавное движение, которым она складывала руки, словно бы опускала их на клавиши фортепьяно; шепчущий голос, похожий на легкий ветерок, что перебирает пергаментные лепестки исландских маков, которыми в Пасадене на зиму засеивали грядки; белые щиколотки, скрещенные и неподвижные. Кого я люблю больше? – спросила себя Грета, но в этот момент профессор Больк кашлянул, дернув кадыком, и безапелляционно произнес:

– Что ж, увидимся с вами и Лили в Дрездене.

* * *

Однако Грета не могла привезти Эйнара в Дрезден – во всяком случае, пока. По многим причинам, включая закрытую выставку ее последних полотен, всех с одним и тем же сюжетом: Лили лежит на столе, руки сложены на груди, глаза закрыты, как у покойницы. Картины – небольшие, размером с хороший словарь – вывесили в паркетном вестибюле особняка некой графини, расположенного в паре минут ходьбы не только от одной из лучших художественных студий Парижа, но и от лучшей аптеки города, хозяин которой знал все о масках для лица из нормандской грязи и лосьонах из смеси сока лайма и «Натурального экстракта из Пасадены» (Грета снабжала аптекаря маслом апельсина в обмен на приборы вроде вакуумного аппарата для чистки лица, поскольку Лили все чаще и чаще прибегала к косметическим процедурам).

Портреты – всего восемь – за один вечер скупили коллекционеры, чьи шоферы ждали на улице перед распахнутыми дверцами кабриолетов «Нюрбург», отделанных ореховыми, с волнистым рисунком, панелями, в которых отражалось солнце ранней осени. Выставку устроил Ханс, шепнувший не одному редактору газеты, что это первое важное событие la rentrée[74].

На лацкане пиджака он носил булавку с опалом. Ханс стискивал руку Греты всякий раз, как следующее полотно снимали со стен графского вестибюля, которые были отделаны молдингами, забитыми краской вековой толщины. Сумма на счете Греты в головном отделении «Ландмандсбанка» постоянно росла, однако вид раскрытых чековых книжек в кожаных чехлах и шорох перьев по бумаге, проложенной слоем копирки, заставляли ее взгляд затуманиваться от скуки.