Девушка из Дании

Встреча состоялась в кафе на улице Святого Антония[71], за столиком у окна, через которое Грета могла видеть людей, появлявшихся из чрева метро и хмуривших лица от непогоды. Профессор Больк дожидался ее, уже осушив крохотную чашку эспрессо, явно недовольный опозданием. Грета начала извиняться – срочный заказ, телефонный звонок, – в то время как профессор сидел с каменным лицом и чистил ноготь большого пальца маленьким стальным ножиком.

Грета сочла его привлекательным – удлиненное лицо, подбородок с ямочкой, напоминавшей углубление на донышке яблока. Колени доктора не умещались под столиком – круглым, исцарапанным и шершавым, как шиферная плитка. Мраморную столешницу окружал резной медный бортик, который больно врезался во внутреннюю сторону рук Греты, когда она склонялась поближе к профессору, чтобы их не услышали.

– Я могу помочь вашему мужу, – сказал Больк.

У его ног стоял портфель с золотым замком и круглыми ручками. Грета представила, как он появляется на пороге каситы с этим своим черным портфелем и проводит несколько часов наедине с Эйнаром. Нет, все не может быть так просто, возразила она самой себе, пускай даже ей этого очень хотелось, как некогда хотелось, чтобы мазь с мятным маслом излечила больную ногу Карлайла или чтобы солнечный свет выгнал хворь из костей Тедди Кросса.

– Но вашем мужем он уже не будет. – Профессор открыл портфель и извлек из него книгу в зеленой обложке с мраморным узором; ее корешок выглядел облезлым, как сиденье старого кресла.

Найдя нужную страницу, профессор поднял глаза на Грету. Когда их взгляды встретились, она испытала такое чувство, будто в груди взмахнула крыльями птица, выпущенная из клетки. На странице было схематично изображено человеческое тело – скелет и внутренние органы, густо отмеченные параллельными и пересекающимися линиями, заставившими Грету вспомнить карту «Париж и окрестности» из бедекера, которым Карлайл пользовался в первые недели по приезде. На рисунке представлен среднестатистический взрослый мужчина, пояснил профессор Больк; руки мужчины были разведены в стороны, гениталии напоминали гроздь винограда на ветке. Замусоленная страница была испещрена карандашными пометками.

– Как видите, – продолжал профессор, – мужской таз – это полость. Половые органы находятся снаружи. Внутри тазовой полости расположен только кишечник, петли которого подвижны.

Грета заказала вторую чашку кофе; ей вдруг захотелось апельсинов, выложенных на блюде четвертинками; она почему-то вспомнила Пасадену.

– Меня крайне интересует тазовая полость вашего мужа, – сказал Больк.

Грета сочла это высказывание странным, хотя профессор ей нравился, особенно после того как рассказал о своем профессиональном опыте. Он учился в Вене и Берлине, а также стажировался в госпитале «Шарите»[72], где был одним из немногих, прошедших специализацию одновременно по хирургии и психологии. Во время войны, будучи молодым хирургом, у которого продолжали расти ноги, а голос еще не перешел во взрослый бас, он произвел более пятисот ампутаций – это с учетом всех пальцев, отрезанных в попытке сохранить кисть, искалеченную гранатой, взорвавшейся раньше, чем обещал командир. Больк оперировал в палатках, где брезент, закрывавший вход, взметало взрывной волной; отпиливал ногу, но спасал жизнь, и все это при свете спички. Санитары подносили на деревянных носилках раненых с развороченными внутренностями, укладывая очередной полутруп на операционный стол, еще мокрый от крови предыдущего бойца. Впервые получив пациента, чей живот являл собой разверстую яму, откуда выглядывали кишки, Больк растерялся, однако молодой солдат умирал и, закатив глаза, хрипло молил о помощи. Баллоны с анестезирующим газом были почти пусты – дать несчастному полноценный наркоз доктор не мог. Вместо этого Больк накрыл лицо солдата марлевой салфеткой и взялся за работу. Была зима, град молотил по брезентовой крыше палатки, фонари постоянно гасли, трупы складывали штабелями, и Больк решил: если сохранить основные внутренние органы – печень и почки, в сущности, не пострадали, – то, возможно, паренек выживет, пусть даже никогда не будет нормально испражняться. Кровь пропитала рукава Болька, и целый час он не снимал салфетку с лица солдата – хотя от боли тот и лишился сознания, видеть, как его веки затрепещут в агонии, было бы невыносимо. Он аккуратно шил, почти ничего не видя. В отрочестве Больк свежевал свиней, и внутренности солдата на ощупь ничем не отличались от свиных: теплые, скользкие и плотные; сунуть в них руку— все равно что в мясное рагу.