Девушка из Дании

– А ведь кто-то считает, что дамы не имеют таланта к живописи! – восклицал он, когда Грета уносила из салона целую коробку красок, завернутую в газетную бумагу, а кошка шипела так, словно собиралась котиться.

В центральной комнате квартиры на Старой Храмовой улице вполне хватало места для длинного стола и двух кресел с подставками для книг, расставленных перед газовым камином. Кроме того, там имелись оттоманка, обитая красным бархатом, большая и круглая, с круговой спинкой по центру, тоже обитой тканью, – как в обувных магазинах, – и дубовое кресло-качалка с коричневым кожаным сиденьем, выписанное из Пасадены. Грета теперь называла квартиру casita[42], и, хотя составные потолочные балки и межкомнатные portes-fenêtres[43] с медными шпингалетами делали это жилище не похожим на испанский домик, Грете почему-то вспоминалась касита у каньона Арройо-Секо, куда она и Тедди Кросс переехали из Бейкерсфилда. Солнечный свет, лившийся с заросшего мхом кирпичного патио, служил Тедди ежедневным источником вдохновения, будь то создание новой вазы или новой комбинации цветов для глазури. Когда они там жили, Тедди работал легко и споро. Авокадо на заднем дворе щедро родило, давая намного больше увесистых зеленых плодов, чем супруги могли съесть или раздать.

– Хочу быть как авокадо, – говорил Тедди. – Все время плодоносить.

Сейчас, усердно трудясь в парижском «домике», Грета сравнивала себя с тем самым деревом авокадо. Ее мягкая кисть с ореховой ручкой производила портреты Лили беспрерывно, один за другим.

Какое-то время она сожалела о том, что Эйнар расстался с творчеством. Стены квартиры от пола до потолка были завешаны его пейзажами – постоянным и иногда печальным напоминанием о переменах в их судьбе. По крайней мере, так казалось Грете. Эйнар ни разу не признался, что скучает по карьере художника. Порой Грета скучала за него, не понимая, как человек, творивший всю свою жизнь, вдруг может от этого отказаться. Она подозревала, что его прежняя потребность – стремление обращаться к чистому холсту со всеми своими замыслами и страхами – перетекла в Лили.

Через год после переезда Вегенеров во Францию Ханс начал продавать портреты Лили. Благодаря журнальным заказам о Грете заговорили в столице, ее имя зазвучало в кофейнях на бульваре Сен-Жермен, в салонах, где художники и писатели, развалившись на зебровых шкурах, пили крепкую настойку из желтых слив. Кроме того, Париж населяли многочисленные американцы, которые постоянно обсуждали соотечественников и, как это принято, не выпускали друг друга из поля зрения. Грета старалась держаться подальше от этих людей – кружка, что каждый вечер собирался в доме номер двадцать семь по улице Флёрюс[44]. Она с подозрением относилась к ним, а они – Грете это было известно – к ней. Вечера у камина, проведенные за сплетнями и обсуждением, кого считать или не считать модернистом, ее не интересовали. В этом и других кружках, где главенствовали острый ум и высокомерие, не было места ни Лили, ни Эйнару.

Тем не менее спрос на портреты Лили увеличивался, и вот, когда Грета уже начала опасаться, что не выдержит темпа, ей пришла в голову идея. Она писала Лили на фоне сельского пейзажа – люцернового поля в Дании. Позируя, Лили стояла в студии, уперев руки в бока. Портрет дался Грете без труда, хоть и пришлось представлять лучи бледного датского солнца, падающие на лицо Лили, а вот заниматься фоном, высокой травой за спиной модели, было скучно. Чтобы правильно выписать поле и котловины дальних озер, требовалось несколько дней: сперва должен был просохнуть горизонт, потом озера, потом первый слой травы, после – второй и третий.

– Не хочешь доделать за меня? – поинтересовалась Грета у Эйнара.

Шел май 1929 года. Эйнара не было дома всю вторую половину дня. Вернувшись, он сказал, что все это время провел на площади Вогезов.

– Смотрел, как дети запускают воздушных змеев.

В твидовом костюме, с плащом, перекинутым через локоть, он выглядел особенно худым.

– Все хорошо? – спросила Грета, когда Эйнар ослабил галстук и налил себе чашку чая. В его сгорбленных плечах она увидела печаль, новую тоску, чернее прежней, – они хмуро повисли, напоминая скорбную мину. Его ладонь в ее руке была холодной и безжизненной. – Я не укладываюсь в сроки. Почему бы тебе не помочь мне с фонами? Ты лучше знаешь, как должно выглядеть люцерновое поле.

Рассеянно поглаживая Эдварда IV, устроившегося у него на коленях, Эйнар задумался. Его рубашка измялась, рядом на столе стояло блюдо с грушами.

– Думаешь, я справлюсь? – проговорил он.

Грета привела его в свою мастерскую, показала незаконченный портрет.

– Мне кажется, на горизонте должно быть озеро, – заметила она.

Эйнар долго смотрел на портрет, словно не узнавал изображенную на холсте девушку. Постепенно в его взгляде засветилось понимание, глаза распахнулись, нахмуренный лоб разгладился.