Девственницы Вивальди

Пока просеиваешь и насыпаешь в бочку золу, ничто не мешает предаваться мыслям о музыке. Совсем другое дело — огромный чан со смесью жира и щелока, поставленный на огонь; тут требуется предельная сосредоточенность. Когда меня поставили перемешивать массу в чане, я думала только о том, как не дать ей вскипеть и разбрызгаться во все стороны. Полоумная девушка по имени Мария-Бьянка, которую поставили учить меня новому ремеслу, толковала, что «пузырики говорят», когда мыло готово и его можно проверять.

Действительно, на поверхность мыльной массы поднимались пузыри; они держались какое-то время, а потом с треском лопались. Стоило мне один раз зазеваться, и раскаленная капля щелока мигом разъела кожу на руке. Теперь все мое внимание без остатка было приковано к работе, словно со мной говорили не «пузырики», а сам Господь Бог.

Отныне все мои помыслы были направлены на то, чтобы держать открытые части тела как можно дальше от булькающего содержимого железного котла, которое я должна была перемешивать деревянной ложкой, превосходящей в длину мой собственный рост. От напряжения у меня постоянно болела спина.

Нинетта, хромая девушка, поддерживающая огонь под тремя мыловарными котлами — большим и двумя маленькими, — уже ослепла на один глаз. Ее лицо и руки были исчерчены бледными полосами ожогов в тех местах, где кто-то невнимательный, помешивая наверху едкую массу в емкостях, пролил ее на Нинетту. Она показала мне особую хитрость: бросить куриное перышко на поверхность смеси. Если перышко начнет дымиться и растворяться, значит, мыло пора солить.

Я совершенно уверена, что ад — это бесконечные чаны со щелоком. Несчастные грешники помешивают там едкую массу, поддерживают огонь под котлами, вечно опасаясь кануть в них и превратиться в дымящуюся кучку костей.

О своих подругах я вспоминала только по ночам в постели, которую делила еще с тремя девочками. Как я ни выматывалась за день, мне не сразу удавалось заснуть: мешали соседки, которые толкались и охали, а потом храпели и пахли. Все и вся на мыловарне провоняло прогорклым говяжьим жиром, который здесь перетапливали и после смешивали со щелоком.

Изо всех сил стараясь поскорей заснуть, я представляла себе, как сейчас живут мои подружки. Я раздумывала, вернулась ли уже Клаудия из Саксонии и трудно ли ей приходится вновь привыкать к приюту после развлечений в кругу семьи — балов в замке и выездов на охоту, маскарадов и пикников. После примерок у портнихи, поездок с матушкой в город, чтобы присмотреть для приданого новые шелка, бархаты и нижнее белье…

Думала я и о Джульетте — как она странствует по свету со своим юным возлюбленным. Как играет на виолончели в веселой студии, пока он рисует, а птицы поют, и желтое солнце льет медовый свет в их окно.

Марьетту я воображала на сцене театра Сан-Кризостомо. Она в великолепном платье, вся увешана драгоценностями, глаза насурьмлены, а волосы усыпаны жемчугами. К ее ногам набросали столько букетов, что Марьетта стоит, будто в саду.

Иногда я вспоминала сестру Лауру. Теперь, должно быть, она просит какую-нибудь другую девочку называть ее Ziétta, другой девочке дарит украдкой яблоки, нахваливает, а то и целует в лоб.

Те долгие месяцы, что я провела на мыловарне, меня по ночам донимал один и тот же кошмарный сон. Он повторялся без конца: будто деревянная ложка выскальзывает у меня из рук, а рядом стоит сестра Лаура и кричит: «Хватай же ее, хватай, пока не поздно!» А потом сзади подходит Ла Бефана и пихает меня в спину, и обе мои руки окунаются в кипящий щелок. В тот момент обжигающей боли и ужаса я уже знала, знала доподлинно: я больше никогда не смогу играть. Музыка утрачена для меня, утрачена навеки.

΅΅΅΅ * ΅΅΅΅