Девственницы Вивальди

— Да-да, Аннина, тебя-то мне и надо! Ну-ка бери перо и пиши. У меня уже рука отсохла от сочинительства — я им занимаюсь день напролет!

— Вивальди, напрасно вы пытаетесь меня поразить, — произнес другой по-итальянски с легким акцентом.

Он улыбнулся, и тогда я узнала его — Гендель! Он был на балу у Фоскарини.

— Где уж мне поразить тебя после триумфа твоей оратории! Последние дни я только о ней и слышу!

Гендель отвесил поклон:

— Люди шли не только послушать пение, но и в особенности солиста-скрипача.

Поскольку вначале я увидела Генделя в маске Арлекина, его нынешний облик показался мне теперь ненастоящим, надетым поверх истинного. В ту памятную ночь не только Джульетта, но, не сомневаюсь, и многие другие дамы влюбились в него без удержу. Лицо у него было широкое, довольно полное, вздернутые на лоб густые брови смахивали на двух гусениц. Сияющие глаза и приятная, почти мальчишеская улыбка довершали портрет.

— Негоже тебе, молокососу,⁵⁰ обманывать священника. Но, в любом случае, сказано неплохо — и весьма любезно с твоей стороны. Ну, саксонская знать всегда славилась своим воспитанием.

— Я не более знатен, чем вы сами, падре, — засмеялся Гендель. — В общем-то…

Он снова поклонился мне, словно давая понять, что посвящает и меня в свои секреты.

— Мой отец, как и ваш, тоже был в своем роде цирюльник.

— И также музыкант, верно?

— Ничуть! Музыка его совершенно не интересовала, и, честно говоря, он хотел, чтобы я стал адвокатом.

Маэстро не смотрел в мою сторону, но в его голосе я ощутила внезапную рассеянность.

— Да-да… Родители иногда — сущая докука, если они рядом.

— Не спорю, но только заступничество матери позволило мне служить таланту, дарованному Господом.

Вивальди задумчиво кивнул:

— И это дает повод задуматься о благе или вреде, которые может принести родитель. Например, большинство здешних девушек умерли бы, останься они с матерями, произведшими их на свет. А здесь о них все же неплохо заботятся, как вы считаете, синьорина? Будь добра, — поспешно добавил он, заметив, что мне неловко стоять с горой книг, — положи наконец эту тяжесть, детка.

Пристроив стопку сборников на край столика, я долго и пристально вглядывалась в лицо маэстро, гадая, чего он добивается и есть ли в его легковесных словах какой-то глубинный смысл. Он вдруг показался мне постаревшим, в его взгляде сквозило беспокойство. Но сейчас я раздумываю — может, только то, что я смотрю в прошлое из своего нынешнего сейчас, заставляет меня вспоминать его именно таким в тот день?

Тогда мне еще было невдомек, что все мы носим маски — и на карнавале, и вне его. Хотя в тот день Вивальди был без маски, он все равно прятал — возможно, даже от себя самого — тот единственный поступок, который больше повлияет на его судьбу, чем любое иное событие всей его жизни.

Я, разумеется, ничего об этом не знала и даже подозревать не могла. Все, что мне было известно — и то по слухам, — что он недавно вернулся из Мантуи.

— Простите, маэстро, — не утерпела я, — неужели же наши письма в совет правления…

— Нет, нет. Нет-нет-нет, — заторопился он, ритмически отстукав ответ. — Они непреклонны в своем решении. Однако ваши усилия, направленные на мое восстановление — твои и других putte…

Я поклонилась и потом заглянула ему в глаза — его светлые глаза, которые, в зависимости от душевного расположения, меняли цвет от золотистого до зеленого. В них уже не было и следа подавленности, которую я видела всего миг назад: Вивальди вновь стал самим собой, веселым живчиком. Что ж, перепады настроения ему всегда были свойственны.

— … вкупе с моей творческой плодовитостью убедили правление разрешить мне и дальше сочинять музыку для coro — не менее двух мотетов⁵¹ в месяц, две новые мелодии для обедни и вечерни. Одна будет исполнена на Пасху, другая — на праздник Благовещения Деве Марии, которой посвящено это почтенное заведение, к твоему сведению, Гендель.

— А я и не знал.

Гендель улыбнулся мне так, словно все разглагольствования маэстро были частью озорного замысла, который вот-вот разрешится каким-нибудь милым чудачеством.

— Так вот, ввиду написания вышеупомянутых произведений, а также панихид и служб на Страстной неделе, учитывая требования исполнять их подобающим образом…

Я вникла в его слова и поглядела на маэстро с изумлением:

— Вы будете и дальше учить нас?

— Время от времени. Если потребуется. Или чаще, может быть. — Он зачем-то мне подмигнул. — Но довольно пустой болтовни — устав запрещает! Берите перо, синьорина!

Проведя на прошедшей неделе бессчетные часы за переписыванием партитур, я никак не могла обрадоваться предложению продолжить это занятие. Тем не менее я тряхнула запачканной чернилами рукой и снова взялась за перо. Чего бы я не сделала ради маэстро — даже сейчас! Он подставил мне свой стул и положил передо мной чистый лист пергамента.

— Ваши превосходительства, глубокоуважаемое правление Пьеты. Ввиду значительного успеха и огромной популярности, которую «La Resurrezióne»⁵² стяжала в прошлом году…

— Маэстро, помедленней, пожалуйста, — я не успеваю даже обмакнуть перо!