Девственницы Вивальди

Говоря так, Ла Бефана понемногу разматывала повязки, которыми были обмотаны ее ноги от колен до лодыжек.

— Но только дочери благородных венецианских семейств годятся в певчие. Не имеет значения ни талант девушки из простонародья, ни ее несравненное стремление служить Господу — она не считается достойной возносить молитвы Всевышнему ради спасения нашей Республики. Приняв постриг, она может рассчитывать лишь на то, что будет простой служанкой у венецианских монахинь-певчих.

Ла Бефана расстегнула башмаки. Ее ступни тоже были замотаны несвежими, пропитанными потом повязками. Наконец она сняла и их.

Раньше мне никогда не приходилось видеть босые ноги старого человека. Уродливо скрюченные пальцы были увенчаны нашлепками, напоминающими шляпку на обезьянке шарманщика, но совершенно лишенными цвета. Ногти на пальцах или ороговели и пожелтели, либо казались сизо-бурыми, по цвету кожи под ними. Щиколотки были покрыты лиловыми пятнами, на них выступили синие разбухшие вены.

Я не могла сообразить, зачем она мне все это показывает, — разве что желает помучить меня этим премерзким зрелищем.

Тем временем Ла Бефана, морщась, поставила босые ноги на пыльный пол.

Сейчас мне вспоминается, что я боялась, как бы она и вправду не оказалась ведьмой, способной проникать в чужие мысли. Может, она это умеет, только когда босая? Я сделала над собой усилие и стала молиться, что, без всякого сомнения, было тягчайшим грехом ввиду недавно произнесенной лжи. «Deus in adjutorium meum intende. Domine ad adiuvandum…»,⁴⁷ — твердила я мысленно, стараясь не сбиться, но тут Ла Бефана снова заговорила — так тихо, что мне сначала показалось, будто ее слова тоже возникли в моем воображении. Но это она шевелила губами, бормоча:

— В свое время я тоже была favorita, как и ты. Талант, одним словом. «Это дар Господень», — не раз повторял мне маэстро. Он давал мне отдельные уроки, только мы с ним вдвоем, он и я.

Ла Бефана вцепилась пальцами мне в ворот и подтянула еще ближе, так что мне стали видны блестящие от слюны огрызки ее зубов.

— Ты знаешь, что значит жертвовать, Анна Мария?

Я зажмурила глаза. Не сомневаюсь, что в тот момент меня трясло. Я долго думала, прежде чем ответить: мне хотелось отыскать правильные слова, чтобы избежать неведомого истязания, которое Ла Бефана приготовила для меня в этой башне, на самом верху, где никто не услышит моих воплей.

— Иисус пожертвовал собой, чтобы все мы смогли возродиться после Судного дня для жизни вечной.

Неожиданно она ослабила свою хватку.

— Ты рассуждаешь как ребенок. — От ее мягкости, как и от улыбки, не осталось и следа. — Я говорю о жертвах, принесенных женщиной.

Тогда я ни одну из нас не воспринимала как женщину: в моем представлении ни я, ни Ла Бефана не были женщинами. В ужасе, словно заколдованная, наблюдала я, как она обеими руками приподняла и вывернула правую ногу. На внутренней стороне лодыжки, повыше пятки, кожа была шершавой и растрескавшейся, словно глинистая тропинка в пору засухи. Там я увидела выжженное некогда клеймо — букву «Ρ» с основанием в виде креста, обрамленную четырьмя завитушками, верхняя правая из которых заканчивалась крючком.

В то время мне уже было известно тайное прошлое Пьеты. На рубеже веков Сенат издал указ, запрещающий клеймение детей. Однако когда я попала в приют — по моим подсчетам, в 1695 году, — воспитанников еще клеймили. Помещения наши всегда были переполнены, поэтому большинство младенцев отдавали на попечение кормилиц, выбирая места как можно дальше от Венеции. Правление всегда стремилось сократить расходы на наше содержание, а потому рассчитывало, что хотя бы некоторые из приемных матерей привяжутся к своим подопечным и захотят оставить их у себя.

Однако бедность в округе такова, что приемная мать готова умертвить вверенного ей подкидыша, а оплату за него пустить на прокорм и одежду для собственной дочери, которая по достижении десятилетнего возраста и отправится в Пьету, чтобы продолжать пользоваться там благами государственного обеспечения.

И вот правление в мудрости своей сыскало выход — пусть хирург ставит воспитанникам клеймо на руку или на ногу, чтобы постороннее дитя не могло расти за счет приюта и впоследствии попасть туда.

Я и не подозревала, что Ла Бефана — тоже подкидыш. А должна бы подозревать, ведь почти все взрослые обитательницы Пьеты выросли в приюте. И все же я, как всякий ребенок, с трудом представляла, что мои наставницы когда-то были иными, чем сейчас, — чуждыми существами со своим собственным языком и собственным кодексом поведения. В отличие от настоятельницы, сестры Лауры и даже сестры Джованны, Ла Бефана еще не появилась здесь, когда я начала учиться музыке.

Я еще порылась в памяти — да нет, раньше я видела ее. Мне было лет девять или десять, когда ее ввели в состав coro. А потом, через несколько лет, Ла Бефану возвели в ранг maèstra. Куда же она подевалась в промежутке? И сколько отсутствовала?

Ла Бефана пошевелила пальцами ног и принялась заново бинтовать ступни и икры.

Я взглянула в ее неумолимые глаза и постаралась придать голосу побольше твердости.