Девственница (ЛП)

Элли хорошо ориентировалась, но к тому времени, как они пришли к часовне, она понимала, что без посторонней помощи ей никогда не найти дорогу обратно. Хорошо. Парадная дверь была воротами во внешний мир. Это было последнее место, куда она хотела пойти.

Они прошли под отполированной деревянной аркой и вышла в открытую зону, которая была похожа на обычную гостиную. Она увидела книжные полки, корзины с вязанием и всевозможные стулья.

- Вот. Подожди меня в библиотеке, - сказала мама. - Я скоро вернусь.

Элли уселась в кресло с тростниковой спинкой, которое, вероятно, стояло здесь со времени основания монастыря в 1856 году. Оно скрипнуло под ее весом, но выдержало. Прошло несколько минут. Элли расслабилась в кресле. Два дня она держалась на парах своей ярости. Теперь же в ее теле поселилась глубокая усталость. Ей хотелось закрыть глаза и уснуть. Спать целый год, спать всю оставшуюся жизнь.

Она посмотрела направо и увидела стопку журналов на маленьком столике. «Католический дайджест». «Внутри Ватикана». «Католик Таймс». На первой полосе одного из журналов красовался заголовок: "Почему Бог требует безбрачия от священников".

- Какого черта я тут делаю? - спросила себя вслух Элли. Никто не ответил. Никто и не должен был. Элли знала, какого черта она тут делает.

Потому что ей больше некуда было идти.

- Это и есть твоя Элеонор?

Элли тут же встала. В дверях стояла женщина, которая, казалось, была шесть футов ростом. На ней были круглые очки и черная мантия, а сбоку висели изящные четки.

- Элли, это Мать-настоятельница. Мать-настоятельница, мое единственное дитя.

Мать-настоятельница оглядела Элли с головы до ног.

- Почему ты здесь? - спросила мать-настоятельница. У нее был легкий акцент, неясный ирландский, но время, проведенное в Америке, стерло большую его часть.

- Я как раз спрашивала себя о том же, - сказала она, решив попробовать быть честной.

- Она ушла от любовника, - ответила мама.

- И как же это нас касается? - спросила мать-настоятельница.

- Потому что он бьет ее.

- Мам, он…

Мать подняла руку, призывая ее замолчать. Элли закрыла рот.

- Мне очень жаль слышать это. Но разве это не дело полиции? - спросила мать-настоятельница.

- Он занимает очень влиятельное положение, - ответила мать за Элли. - И у него опасные друзья.

Элли не могла спорить ни с одним из этих утверждений. У Сорена была власть. И у него действительно были опасные друзья. Она знала это, потому что они также были и ее опасными друзьями.

- Вы уверены, что она говорит правду? - спросила мать-настоятельница у матери Элли. Элли была в пяти секундах от потери последних капель самообладания.

- Разве это не та самая дочь, у которой, по вашим словам, проблемы с законом?

- Мать-настоятельница, это было больше десяти лет назад. И я уверена, что она говорит правду.

- Мы не позволяем посторонним оставаться внутри стен аббатства, - сказала мать-настоятельница. - Это против наших правил.

- А как же правило Святого Бенедикта? - спросила ее мать у настоятельницы. - Всех приходящих странников надобно принимать, как Христа, ибо Он скажет некогда: странником был, и вы приняли Меня.

Мать-настоятельница кивнула.

- Да, и когда Христос прибыл навестить своих последователей после воскрешения, Он без колебаний подтвердил Себя. У вас есть какие-нибудь доказательства того, что ваши обвинения против этого человека верны?

Элли посмотрела матери прямо в глаза. Она понимала, что должна была сделать, но не хотела этого делать. Все внутри нее восставало против той лжи, которую она должна была сказать. Сорен не был святым, как и она. Но обвинять его в преступлении, которого он не совершал, было равносильно богохульству. Да, Сорен оступился с ней. Оступился так, что она больше никогда не посмотрит на него. Но оставить его и лгать о нем - это две разные вещи. И все же...

Она повернулась и подняла футболку. Даже не оглядываясь, она знала, что видят ее мать и настоятельница. Пять ночей назад Кингсли выпорол ее перед тем, как трахнуть, а после порол еще час. Порол, затем в ход пошла трость. Флоггер, трость, порка, ладонь. А теперь на ее спине красовались исчезающие рубцы и синяки от той долгой и прекрасной ночи.

- Иисусе, Мария и Иосиф, - произнесла настоятельница, и ирландский акцент прозвучал в полную силу. Элли опустила футболку. Она всегда любила свои рубцы и синяки, лелеяла их. Кингсли целовал их после того, как наносил. Она знала, что он специально оставлял синяки, чтобы подстегнуть Сорена, чье возвращение из Рима было неизбежным на той неделе. Рубцы были способом Кингсли сказать: "Посмотри, как нам было весело без тебя.”

- Только сестры и ретританты могут находиться на территории, - сказала мать-настоятельница. - У нас есть свои правила, которым мы должны следовать.

- Я могу быть ретритантом, - ответила Элли. - У меня есть немного денег. Сколько стоит здесь недельное уединение?

- Сто долларов.

Номер в отеле обойдется ей по меньшей мере в пятьдесят долларов за ночь.

- Я могу заплатить, - ответила Элли.

- Наверное, - ответил мать-настоятельница. - Но это крайне необычно.