Девочке в шаре всё нипочём

– Я устала, я так устала, – плачу и утыкаюсь в её безобразную болотную водолазку. И рыдаю в голос. Она шепчет «тише, тише, девочка», и от этого реву сильнее, выплёскиваюсь, избавляюсь от задавленного внутри ужаса.

Я устала. Я только сейчас поняла, как невыносимо устала.

35

Эмани подкрашивает веки жирным чёрным карандашом. Сидит за кухонным столом Будды босая, в джинсах и в кружевном лифчике. Он в комнате и, наверное, не войдёт, вот она и не оделась. Волосы у неё влажные после ванны, немного кудрявятся. Ногти на ногах покрыты красным лаком, на руках – чёрным, а мне красить нечего – обкусала до мяса.

– В гараже дубарь, отопления нет. Стрёмно, конечно, но металлюги обещали трэш, надо глянуть, – бормочет она, прищурив один глаз в маленькое карманное зеркальце. – Джим отказался, готовится к какой-то фигне по учёбе, мы думали, что и ты не придёшь.

– С чего это? – я напротив, руки на столе, голова на руках, в голове шелест. Он не уходит со вчерашнего дня, но не досаждает, а только присутствует вкрадчивым фоном.

Фига оказалась вполне человеком, а не рептилией – не стала меня пытать, отправила домой. Подозреваю, что позвонила отцу или Ма, потому что они не помешали забаррикадироваться в комнате. Почти сутки я пролежала под одеялом, нацепив наушники, и музыка текла по пустым выбеленным комнатам моего сознания. Никакой рухляди, никаких залежей помойного тряпья, свободные вешалки и полки. Там, в школьном туалете, на меня обрушилась волна цунами и вымыла всё лишнее. Теперь только сумрак и простор внутри. Обессиленное умиротворение.

Представляю концерт в гараже: надсадный рёв из колонок, повсюду переходники и спутанные мотки проводов, на которые нельзя наступать, пивная пена и машинное масло на рукавах, и обязательно кто-то, орущий в ухо о своих суицидных мечтах или планах прославиться. Предсказуемо и пóшло. Не хочу людей, они натопчут в моём обновлённом доме. Наплюют, принесут хлам и оставят в углах. Они всегда это делают. А мне слишком приятна спокойная неподвижность внутри.

– Да так, – щурится Эмани. – Прикури мне сигарету, будь другом.

– Не курю. – И другом не буду, мы обе это прекрасно понимаем.

– Юр, прикури сигаретку! – кричит она в сторону комнаты и принимается за второе веко.

«Какой он тебе Юра?» – вяло возмущаюсь я и думаю, что могла бы толкнуть её, так, чтобы карандаш проткнул глаз. А там вроде и до мозга недалеко. Нелепый несчастный случай. Только двигаться лень.

Будда заходит в кухню, бесцветно кивает мне и передаёт Эмани зажжённую сигарету. Их пальцы соприкасаются, она небрежно подносит сигарету ко рту, обхватывает фильтр губами и глубоко затягивается. Никакой неловкости. А он словно в упор не видит её гладкую белую спину, тесные кружевные чашечки и сдавленные ими полукружья полной груди. Только спрашивает:

– Скоро?

– Почти закончила.

«Ш-ш-ш» – накатывает поверх мыслей.

Из живота под рёбра и дальше, по гортани к затылку поднимается горячий песок. Жжёт изнутри, распирает. Земля останавливается, время останавливается, сердце останавливается. Зависаю в красно-жёлтом мареве и…

«Ш-ш-ш» – опадает песчаная волна, открывая дыхание. Рывком втягиваю воздух, кашляю, не могу остановиться.

– Ты чего, дым не переносишь? – удивляется Эмани.

Кашляю до слёз, до сухих рвотных спазмов. Будда ставит передо мной стакан:

– Выпей, легче станет.

Цепляю гладкое стекло скрюченной клешнёй, припадаю, толчками вливаю холодную воду в саднящее горло. Заливаю огонь. Осознаю.

Будда не трепещет от кружевных прелестей Эмани, потому что её раздетость для него не откровение. Не загадка, не чужая территория. И прикосновения их естественны, потому что привычны. Они курят одну сигарету на двоих, пьют из одной чашки, спят на одной подушке. Вместе. Их сдвоенность можно пощупать, они одинаково пахнут. А я сижу на шатком кривоногом стуле посреди их общего царства, словно надоедливая оборванка. Обиваю порог, докучаю. Они терпят меня, пока ещё смиряются. Но однажды Эмани поймёт, что Будда стал мягче пластилина, и укажет мне на дверь. Скоро. И он не будет протестовать, даже вздохнёт с облегчением.

Не надо, я сама.

Трудно встать и идти, если ты не человек, а мешок с песком. Но я справляюсь. Выдавливаю:

– Рада за вас.

– Что? – переспрашивает Эмани.

– Всё. Теперь всё.

Ноги в ботинки, пальто в охапку. Нащупываю дверную ручку, вываливаюсь в подъезд. А там по стеночке на лестницу, чтобы присесть на ступеньку и перевести дух.

Вот и закончилось. Дальше добровольная глухослепота не прокатит. Успела уйти за секунду до того, как вышвырнули, уже неплохо. А теперь успокойся, перетерпи ломку и никогда не возвращайся. Они собираются на сейшен, значит, сейчас пойдут к лифту и увидят раздавленную тебя. Нельзя! Слишком унизительно!

Лестница, стены, пол помогают мне, подгоняют, выталкивают. Противные щербатые перила, мерзкие кошачьи миски и консервные банки между этажами, пакостный запашок дырявых канализационных труб из подвала. Где всё это было раньше, почему я не замечала?