Девятьсот семнадцатый

По озерной воде скользили парусные лодки, а на ближайших берегах были рассыпаны тысячи зеленых

солдатских палаток.

За дальним берегом, на высоком холме, у гор, лепились две белые мечети с минаретами да несколько

десятков каменных домов, похожих на спичечные коробки. Вокруг, по зеленым холмам, росли тополевые рощи,

у подножий своих буйно заросшие розовыми кустами.

На песчаном желтом берегу среди сине-лиловых корчаг, у самой воды, сидели и лежали на разостланных

шинелях солдаты. Они вели между собой оживленную беседу.

— Ближайший тыл называется, — говорил один из них, — как валялись свиньями на земле, так и

валяемся. Отдыхай, как знаешь.

— Ни человека тебе, ни жилья, будто отшельники.

— Хорошо, что так. А то как начнут гонять, как эти три дня гоняли, по полсотне верст в день — будешь

рад. А то что на земле, так нам не привыкать.

— Бросьте, ребята… Тут дела поважней. Нашего товарища расстреливать хотят, а вы тут болтаете.

— Чего же молчишь! Скажи нам, Нефедыч, что с Васяткиным, где он? Что с ним делать будут? —

Говоривший эти слова солдат, с рябым, угрюмым, кирпичного цвета лицом, пристально глядел в глаза другому,

красивому, загорелому, в черной бороде веером, в больших усах и на защитных погонах, имевшему два

серебряных лычка.

— Не знаю, Щеткин, — отвечал бородач. — Да тут и знать- то нечего. Плохо будет хлопцу.

— Что думаешь? Или военно-полевой суд?

— Да не думаю, а знаю — расстреляют, и вся недолга.

— Гм. Ишь ты…

— Жаль парня… Хороший человек.

— И все за нашего брата.

— Ах ты ж — в лоб тебя, по лбу.

— Жалко, что ли. Ну-ка поплачь, Хлебалов.

— Да, — продолжал бородач, — известно, жалко, парня.

— А если мы…

— Что, если мы… Ну, договаривай, Щеткин.

— Договаривай! Чего тут договаривать?.. Небось, понятно годовалому ребенку.

— Вот понятно, а сказать боишься.

— Нефедыч, чего подначиваешь… Не знаешь меня разве? Чего мне бояться? Смерти не видал, что ли.

Помереть не штука… А вот…

— Что вот?

— А вот скажи ты нам правду. Ведь за нас ты тоже или против? Скажи, правду говорил Васяткин, что

царя свергли, а? Правда или нет, что рабочий народ за свои права в России борется? Ты знаешь… Ты с

офицерами дело имеешь. Ну-ка, скажи!

Нефедов, насупившись, пощипывал бороду и молчал.

— Да скажи, не бойся. Мы все ребята свои. Что не знаешь нас, третье отделение первого взвода, всегда за

тебя горой было, камень ребята. Так ведь, ребятушки? Кто выдаст? Нет таких. А если что — вот своими руками

задавлю. Язык вырву. Ну, скажи же, Нефедыч.

— Говори, взводный, не бойся. Никто нас не подслухивает.

Нефедов пожевал клочок бороды, нахмурил брови, своими большими карими глазами обвел

присутствующих.

— Да уж, видно, сказать придется. Сам хотел. Только уговор, братцы… Знайте — не сдобровать мне,

если чего. Арестуют или еще что сделают, все как один поднимай солдатню. Всех поднимайте. Дело такое, что

дальше терпеть не полагается.

Взводный помолчал, а солдаты напряженными взглядами, казалось, пожирали его.

— Братцы! Уже царя давно свергли — нету кровопийца. Революция в России, это верно. Правду говорил

Васяткин. Вчера собрали нас — командир полка собрал. Он в штаб армии ездил и говорит: так-то, мол, братцы

— царя свергли.

— Эх, хорошо-то как, — крикнул Щеткин. — Ребятушки, значит, и про войну правду Васяткин сказал.

— Да слушай сюда, Щеткин… И говорят его высокородие — приказ такой вышел от нового

правительства, чтобы титулов не было. Теперь, говорит, мол, приказано: — не ваше благородие или ваше

превосходительство, а говорить просто — господин поручик или господин генерал.

Лица солдат сияли.

— А, ребята? — Рябое лицо Щеткина зажглось задором и радостью. — Завтра же скажу этой суке —

Нерехину вместо ваше благородие господин поручик.

— Ну, и дурак будешь. Ты слушай, — укоризненно оборвал его Нефедов. — Дальше и говорит их

высокородие…

— Господин полковник, а не высокородие, — поправил его Щеткин.

— Ну да, господин полковник говорит. И говорит он, что не нижний чин или солдат там, а на вы и

господин солдат. — Вы, говорит, господа, опора армии. Хочь царя свергли, но армию мы расшатывать не

будем… Понимаете?

— Ишь, чорт старый.

— Не дадим разваливать, говорит, армию. Сейчас, мол, зловредных элементов, против войны которые, то

ли жиды, то ли шпионы понаехали в армию. Хотят, мол, чтобы не воевали, а мирились с туркой. Так вот,

говорит, господа… На вас, мол, великий долг, ловите такую шпану — и к нам. У нас, говорит, разговоры с ними

будут короткие. Нам нужно, говорит, чтобы солдаты не знали о революции ничего. Еще, говорит, узнают, как бы

бунта не было. Газет, говорит, давать не будем, и все, мол, сокроем. Когда выйдет повеление — приказ от

верховного главнокомандующего — будем знать, что делать.

— Ишь, сволочь. И его и верховного по шапке нужно.

— Не трепись, Щеткин… И еще говорит полковник, — может, нам придется усмирять народ, который

бунтует.

— Ах, ты ж! Вон чего замышляют!

— Известно, шкуры царские.

— И просил он, чтобы дисциплину, поднять.