Драгин от имени совета приказал расставить всюду патрули, арестовывать подозрительных и с
награбленным добром отправлять в совет.
Возле Драгина на кончике стула пристроился вождь местных анархистов, юркий молодой человек в
чесучевой рубахе, в очках и сандалиях, надетых на босую ногу. Он, горячась, что-то доказывал Драгину.
Гончаренко, с чувством тупой боли во всем теле, сидел на скамье, с трудом собираясь с мыслями.
— Народ выявил свою революционную волю, — говорил анархист. — А вы помешали… А вы… а вы…
— А мы, — спокойно отвечал Драгин, записывая что-то на клочке бумаги, — разогнали этот народ, так
как это не сознательные трудящиеся, а громилы и воры.
— Неправда! Это ложь, — горячился анархист. — Вы снова солдат одурачили. Знаем мы вас.
— Не одурачили, а разъяснили тем солдатам контрреволюционность их поступков. Но их, как и
следовало ожидать, было ничтожное меньшинство.
— А если бы эти солдаты не согласились? Ведь неправда, что их было меньшинство. Многие из них
были в толпе.
— Тогда бы мы двинули Красную гвардию. Руки у красногвардейцев чесались.
— Но ведь это было бы кровавое столкновение! Братоубийство!
— Нет, мы до этого не допустили бы.
В комнату вошли два солдата, ведя за собой уже известного Абраму и Гончаренко человека, который
верховодил на погроме.
— Ишь, горлопан. Попался наконец, — сказал Абрам.
Арестованный имел наглое выражение лица: пьяные глаза его горели, а рот застыл в презрительной
усмешке. Разорванная во многих местах рубаха его болталась тряпками, Его обыскали. Из карманов вытащили
полдюжины запечатанных колод карт и около двух дюжин новых карманных часов — серебряных и стальных.
Все часы была заведены и тикали наперебой.
— На что тебе все эго? — спросил Драгин.
— Товарищам роздал бы. А мне на что?
— Ишь ты, какой благотворитель. Вот расстреляем тебя, чтобы не грабил больше.
Арестованный посмотрел на Драгина, презрительно сплюнул в сторону и вздохнул широкой грудью.
— За что… товарищи, — начал он, оттопырив нижнюю губу, немилосердно стуча кулаками в грудь. — За
что вы меня арестовали? А еще большевиками: называетесь! И за частную собственность стоите. За что же
тогда страдали, мы, простой народ… За что борролись? На каторге шесть лет сидел.
— За уголовные дела, небось!
— А хоча б и так — разве ж не пострадал… И меня… и меня такого революционера — расстреливать. Да
вы смеетесь с меня, товарищи.
— Не революционер ты, а вор самый определенный, — сказал Абрам.
— Хоча б и вор, так против частной собственности же.
— Ну, что нам с ним возиться, надо было бы для острастки расстрелять его. Да меньшевики и эсеры
сегодня же внесут запрос — знаете: “с величайшим негодованием”…. братоубийцы”… “узурпаторы”… Начнут
распинаться о насилиях нашей комиссии. Просто в тюрьму его!
Арестованного увели. Он шел не спеша и все время презрительно сплевывал на стороны.
— Я протестую, — крикнул анархист, вскочив на стул. — Что делаете, кого арестовываете, а? Истинного
революционера. Я протестую!
— На здоровье, — заявил Драгин. — И убирайтесь, пожалуйста, отсюда, не мешайте нам работать.
— Нет, не уйду. Я буду протестовать.
— Ну, тогда мы пойдем, сиди себе в приятном одиночестве и протестуй. Нам надо подготовиться к
вечеру. Ты знаешь, Абрам, мы с Тегран решили устроить платный политический вечер. И агитация и деньги
нужны. Будем давать высказываться всякому, а заключительное слово наше. Хорошо придумано?
— Отлично. Что, разве плохо с, деньгами?
— Очень скверно. Ну, да не беда. Поправим свои дела скоро. Вырастет организация, будет больший
приток членских взносов. Ну, пошли.
— Нет, погодите, — разделся голос из-за дверей. — Не спешите, голубчики.
В комнату вошел усатый офицер.
— Вы, друзья мои, все арестованы по приказанию комиссара Временного правительства за учинение в
городе беспорядков. Следуйте за мной.
— Что… что такое? Да как вы смеете! — загорячился Абрам.
— Ни с места, руки вверх.
Комната наполнилась вооруженными солдатами. Ими командовал поручик Сергеев.
Арестованных выведи вниз, на улицу, усадила в два закрытых автомобиля и увезли.
Когда комната опустела, в нее осторожно заглянул Удойкин. Его не арестовали, так как знали его за эсера.
Удойкин сел на стул посреди комнаты, подпер кулаками свое скорбное лицо, подумал и затем громко
сказал:
— Ишь ты ведь… Свободу, можно сказать, — по личности. Всех заграбастали — козни и происки. Надо
солдат и рабочим диликтиву настрополить. Вот ведь сволота! А наш комитет эсеровский хоть бы что —
приспешники. Пойду-ка я к солдатам — с мозолистой рукой… Зажав… Ах, гады же!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вечерний оранжевый небосвод местами заволокли тяжелые свинцовые тучи. Далеко на север и на юг,
теряясь за горизонтами, раскинулась двойная горная цепь каменных изломов, кряжистая, закутанная в
коричневые одежды массивных скал. На севере возвышалась двухглавая снежная громада.
А внизу, на десятки верст, разбросалась долина. В центре она замыкала в своих зеленых объятиях
большое синее озеро.