Девятнадцать минут

Джози почувствовала подступившие к горлу слезы. Ее лицо искривилось, и она зарыдала так громко, что деревянные половицы церкви прогнулись и заскрипели. Так громко, что – она была в этом уверена – даже Мэтт в закрытом гробу должен был услышать.

– Прости, – произнесла она, задыхаясь. – О боже мой, как я сожалею…

Бормоча эти слова, обращенные к Мэтту, к мистеру Ройстону, ко всем, кто слушал, Джози не заметила, как к ней подошла мама. Алекс обняла ее и вывела в заалтарное помещение, где обычно находился органист. Джози взяла протянутый ей бумажный платок и позволила погладить себя по спине. Она даже не возразила, когда Алекс заправила ей волосы за уши – почти забытое материнское движение из раннего детства.

– Все подумают, что я идиотка, – сказала Джози.

– Все подумают, что тебе очень тяжело без Мэтта, – ответила Алекс и, подумав, добавила: – Я понимаю: ты винишь в произошедшем себя.

У Джози на груди всколыхнулась шифоновая ткань – так сильно забилось сердце.

– Но, милая, – продолжала Алекс, – ты не могла его спасти.

Взяв еще один платок, Джози сделала вид, будто мама все правильно поняла.

Питер содержался в режиме строгой изоляции. Это означало, что сидел он один, на прогулку его не выпускали, еду трижды в день приносили прямо в камеру, а то, что он читал, просматривали надзиратели. Поскольку предполагалось, что он может покончить с собой, из камеры убрали все, кроме унитаза и скамьи. Не было ни матраса, ни простыней – ничего, способного помочь человеку свести счеты с жизнью.

Задняя стена камеры состояла из четырехсот пятнадцати шлакобетонных блоков – Питер сосчитал. Дважды. Покончив с этим занятием, он стал без отрыва смотреть в направленную на него видеокамеру, пытаясь угадать, кто находится по другую сторону. Он представил себе, как надзиратели, собравшись у плохонького монитора, каждый раз подталкивают друг друга локтями и ржут, когда он ходит в туалет. Вот еще одна группа людей, для которой он стал посмешищем. У видеокамеры постоянно горел красный индикатор, свидетельствующий о том, что она включена. Объектив радужно мерцал, резиновое кольцо, обрамляющее линзу, напоминало веко. Питеру вдруг пришло в голову, что если сейчас он и не хочет наложить на себя руки, то через несколько недель такой жизни непременно захочет.

К ночи в камере становилось не темно, а просто тускло. Но это не имело значения: все равно делать было нечего – только спать. Питер лежал на скамье, думая о том, потеряет ли человек слух и способность разговаривать, если долго не будет ими пользоваться. На уроках социологии рассказывали, что на Диком Западе, если индейцев бросали в тюрьму, они иногда умирали без видимой на то причины. Якобы некоторые люди, привыкшие к неограниченной свободе передвижения, совершенно не выносят замкнутого пространства. Но у Питера была другая теория: просто, когда вся твоя компания – это ты сам, но общаться с собой тебе не хочется, есть только один способ выбраться из камеры.

Дежурный надзиратель совершил контрольный обход. Вскоре после того, как в коридоре стих топот тяжелых ботинок, Питер услышал:

– Я знаю, что ты сделал.

«Черт возьми! – подумал Питер. – Кажется, я начинаю сходить с ума».

– Все знают.

Он опустил ноги на пол и посмотрел на глазок видеокамеры, но она ничего ему не объяснила. Голос был похож на шепот ветра над заснеженной пустошью.

– Справа, – опять произнес кто-то.

Питер медленно встал и сделал несколько шагов:

– Кто… кто здесь?

– Ну наконец-то! А я уж, черт подери, думал, ты никогда не перестанешь выть!

Питер постарался разглядеть что-нибудь через решетку, но не смог.

– Вы слышали, как я плачу?

– Пора завязывать с этим, чертов ты сосунок.

– Кто вы?

– Можешь звать меня, как все, – Хищник.

– А что вы совершили? – сглотнув, спросил Питер.

– Я не совершал ничего из того, что мне шьют. Тебе еще долго?

– Что долго?

– Ждать суда.

Питер не знал. Он забыл задать этот вопрос Джордану Макафи. Вероятно, боялся услышать ответ.

– У меня суд на следующей неделе, – сказал Хищник, не дождавшись ответа Питера.

Металлическая дверь холодила висок, как лед.

– Как долго вы здесь сидите?

– Десять месяцев.

Питер представил себе, каково будет десять месяцев проторчать в этой камере. Сколько раз ему придется пересчитать шлакоблоки и сколько раз надзиратели увидят на своем маленьком телевизоре, как он писает.

– Ты детишек перестрелял, да? Знаешь, что бывает в этой тюрьме с теми, кто убивает детей?

Питер не ответил. В школе, где он учился, все были примерно его возраста. Он не в детсадовский класс вломился. И не без оснований. Но говорить об этом не хотелось.

– Почему вас не освободили под залог?

– Потому что они уверены, – фыркнул Хищник, – что я изнасиловал какую-то официантку, а потом ее заколол.

Похоже, в этой тюрьме все считали себя невиновными. До сих пор Питер, лежа на своей скамье, пытался внушить себе, что он здесь особенный. Оказалось, ничего подобного. Интересно, Джордан воспринимал его слова так же, как он – слова Хищника?

– Эй, ты здесь? – снова подал голос сосед.