Девять дней

Роберт помог Мари подняться и уложил ее в кровать, бережно накрыв одеялом и пледом, так как она дрожала, хоть и уверяла, что ей не холодно. Я попросил Роберта принести настойку пустырника.

— Мари, ты помнишь, что случилось до припадка? — осторожно спросил я, сев рядом с ней и положив ее руку в свою.

— Мне снился сон, — голос ее тоже дрожал и был слаб, — снова о тебе. Ты поцеловал меня, но потом начал душить и… твои глаза… они были такими злыми, не такими, как всегда.

— А потом?

— Я просила тебя перестать, а ты велел дать согласие. Я не знала на что, но мне было так страшно, что я сказала, что согласна. Ты… он рассмеялся… — голос Мари совсем стих, и она заплакала, — это был не ты, Дик…

Как же давно я не слышал этого имени. Так меня называла только мама, а когда об этом узнала Мари, то и она тоже. Но уже четыре долгих года я не слышал этого имени.

— Это был Дьявол…

Я попросил Мари выкинуть эти мысли из головы. Объяснил, что такое бывает при психических расстройствах. Рассказал случай из практики профессора, который он так любит рассказывать на лекциях. Это история о парне, который считал себя мореплавателем, силачом, лингвистом и рыбаком. А по факту был только рыбаком. Но иногда он действительно знал многое об устройстве судна, выполнял тяжелую работу, которую в другой день выполнить не смог бы. А иногда говорил на разных языках, но став снова рыбаком, едва знал английский.

— Во мне есть какая-то личность? — голос Мари и вовсе оборвался. Я даже не знаю, что для нее хуже, думать, что она одержима или что у нее раздвоение личности.

— Возможно, и, наверное, она набожна, — я улыбнулся, взял платок с прикроватной тумбочки, чтобы вытереть рану на ее руке.

Мари нахмурила брови и надула губы. Я поймал себя на мысли, что несмотря на бледность и усталость, она выглядит прекрасно.

— Ты уверен, что я не одержима? — спросил она, когда, вытерев кровь с тыльной стороны ладони, я увидел рану в виде креста. Она тоже ее заметила.

— Определенно… — неуверенно ответил я.

В комнате появился Роберт с настойкой. Я перевязал Мари рану, не показывая ее Роберту. Она выпила настойку, я дал ей снотворное и, дождавшись, когда она уснет, ушел.

Профессор приехал как раз, когда я уходил. Он подвез меня домой. По дороге рассказал о своей беседе с вдовцом мадам Леванш. Оказалось, он винит в ее смерти только себя. На меня зла не держит, говорит, что я сделал все, что мог, а знать, что его прекрасная супруга решится снова на самоубийство, я как раз не мог. Это меня немного успокоило, но ненадолго. Потому что профессор рассказал, что повесилась мадам Леванш на дереве за церковью. А перед этим стояла на крыльце и плакала. Но, когда отец Флеккер, спросил почему она не войдет, она сказала, что больше не может. Потом ушла и покончила с собой. Я сделал вид, что меня это не заинтересовало, профессор же выглядел задумчивым.

Я вошел в дом, закрыл дверь и лег спать, забыв снять пальто и помыться, чтобы избавиться от скверного запаха пота.

Проснулся от головной боли. Было около семи утра. Наложил компресс с холодной водой и попытался уснуть, но не получилось. Мысли мои были спутанные и противоречивые. Глаза мои видели ночью то, что видели, но разум пытался объяснить все логически. Всему есть рациональное объяснение. И этому приступу Мари я его найду. Пока лежал и пытался снова поспать, решил, что нужно поговорить с профессором о самовнушении. Если вторая личность Мари внушила, что она — демон, то ожог от креста можно как-то объяснить. Но как? Прикоснись к этой простой побрякушки из серебра я ничего не произойдет. Да и любой другой тоже не почувствует боли. Почему она почувствовала? Забитые мною отголоски бабушкиного воспитания пытались прорваться. Она была верующим человеком, даже слово «демон» или «дьявол» не произносила. Молилась утром, за обедом, перед сном. Читала мне истории из библии вместо сказок. Я их и воспринимаю как сказки.

Но сегодня наперегонки с болью в голове остатки бабушкиного суеверия прорывались наружу. Надо с ними что-то делать.

Уснуть не удалось. Выпил таблетку, принял ванну и отправился на работу. Санитар Харрсон был мрачнее тучи, бледный, глаза красные.

На мой вопрос, что случилось, отвечал спутанно и нервно. Сказал, что в три часа ночи он услышал пронзительный крик Хоффишера. Тот пытался сломать дверь с дикими нечеловеческими глазами. Кричал, что он должен встретить его. На вопрос санитара о ком речь, отвечал всегда одно — Мессия.

В это же время миссис Олдриж впала в истерику, она рыдала, лежа на полу, и вырывала волосы, крича, что по ошибке убила своего маленького мальчика. И только мальчик Фримансов был спокоен. Он просто лежал на спине, сложив руки на груди. Суматоха и крики его нисколько не тревожили, даже наоборот. По крайней мере, так сказал Харрсон. Я поблагодарил его за терпение, извинился, что ему пришлось дежурить не в свою смену и отпустил домой.