Девять дней в июле (сборник)

В это время раскисший от хохота тундряной коллектив переходил, постукивая копьями, по темному закулисью на исходную, правофланговую позицию. Лица нанайцев расплылись от потекшего грима, настроение было боевое, но не рабочее.

– Девочки, девочки, ну-ка, собрались! – призывал к порядку Володя Шапочкин.

– Г-г-гышшы-шы-шы-шы, – шуршали в ответ нанайские девочки. – Вовик! Зы-зы-за тобой – х-хы-хоть на край света!

Несчастнейший из людей, звукотехник Серегин, лишь минуту назад отошедший от тяжелого шока, моргливо глядел на белого в гневе Фиму Гольдштейна.

– Серегин! Шо ж ты творишь-то, Серегин? Совсем обалдел? Очнись! Слушай внимательно! Сейчас Гурбангюль допоет, уйдет, и ты, Серегин, включишь фонограмму! Ты понял? Допоет, уйдет, включишь!

Все осознавший, раскаявшийся, готовый искупить Серегин положил палец на клавишу магнитофона. Хореографический ансамбль «Народные ритмы» поднял бубны, оправил шкуры, встал на изготовку.

– Танцевальная композиция «Увезу тебя я в тундру!» – выкрикнул Гольдштейн резиновым голосом.

Звукотехник Серегин нажал магнитофонную клавишу. «…мся на оленях утром ранним, – как ни в чем не бывало, продолжил прерванную песню Кола Бельды, – и отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю-юуу!» Звукотехник Серегин, разволновавшись, забыл перемотать пленку.

Инстинкт Вовы Шапочкина отказывался реагировать на чуждые слова. Вова Шапочкин привык отчаянно врываться только на «увезу тебя я в тундру», поэтому возникла недобрая заминка. По залу носился трагически одинокий баритон великого нанайца.

Дождавшись привычного заклинания про «увезу тебя», Володя Шапочкин выскочил на сцену с началом второго куплета. Дело вошло в колею, однако каждый из участников забега догадывался, что песни на всех не хватит, что негибкий в изменившихся обстоятельствах Бельды окончит повествование точно к установленному сроку, ни минутой позже. Так и произошло. «Ты увидишь – он бескрайний, я тебе его дааа-рююю!» – сообщил собеседнику Кола Бельды и замолк.

Брошенный на произвол судьбы, совершенно умотавшийся табун взопревших под шкурами нанайских оленеводов поскакал в хаотичном порядке за кулисы, подволакивая свой бубенно-копейный скарб.

Наступал черед прославленного трио туйдуков «Дружба»…

ЛОЖКАРИ ЦАРЯ СОЛОМОНА

На кольце царя Соломона было написано «И это пройдет».

– Так чего писать-то?

– Да любые фамилии. Вот что в голову придет – то и пиши!

– Ну что, Иванов, Петров, Сидоров, что ли?

– Не. Ты их жизненно так меняй. Напиши Иваненко, Петорчук и… и Сидоридзе!

– Ничего себе! Что за Сидоридзе такой? – говорю я, придвигая серую рыхлую бумагу – будущую Ведомость Посещения Кружка Самодеятельности Завода Таких-то Приборов имени Кого-то Там.

У меня хороший почерк. Был. Когда-то. Лет в одиннадцать-двенадцать. А вот у отчима моего – плохой. Легендарная лапа былинной курицы – ничто в сравнении. А еще у моего отчима были тяжелые финансовые будни студента консерватории, в связи с чем он взялся за творческую работу практически по специальности: рабочий кружок самодеятельности. Песни, пляски, художественный свист.

– Слушай, а чем вы там в принципе должны заниматься?

– Ну-у… хором петь, например.

– Фигасе! Я целый хор фамилий не придумаю!

– Ну не хор. Пусть будет камерный ансамбль.

– Угу. Баянистов. Или этих… ложкарей!

– Не ложкарей, а ложечников! И вообще, не мудри. Мало ли у нас знакомых, друзей, соседей? Делов – с рыбью ногу!

Итак. Ведо-о-мость по-се-е-ще… пишу я, старательно, твердо нажимая на ребристую и пачкучую шариковую ручку фабрики «Союз». И-ванен-ко.

Пето-орчук. Си-до-ри…

…дори…дзе.

Четвертым участником ансамбля ложечников стала родная бабушка Елена Исааковна Копировская. После чего я спохватилась, что ближайших родственников и членов ЦК просили не использовать. Друзья, соседи, знакомые.

Главным другом был Эдька Ефимович. Физик, доцент, умница, знаток Высоцкого, блестящий исполнитель задушевного романса «Ямщик, не гони, так сказать, лошадей!» («…ну ты же понимаешь, если Эдик обещал – он же в лепешку!»). Однажды матушка совершила чудовищный, невозможный поступок: страшно даже сказать – она разбила о прибрежный ладожский камень бутылку водки в первые же минуты пикника! Конечно, это была не последняя бутылка, но сам факт! Нет, ничто не могло ее оправдать! И даже тогда Ефимович простил ее. Не сразу, не до конца, но ведь простил! («Ну, Тань, ты скажи – как же ты могла?!») «Ефи-мо-вич», – вывела я и вспомнила другого главного друга – дядю Женю.

Дядя Женя всегда сидел крючком на нашей кухне и ел желтые матушкины блинчики. Дядя Женя – альпинист. Он умел делать важные штуки: например, прыгать с места через кресло. И еще кататься на буржуйских по тем временам горных лыжах. А еще дядя Женя – мой свекор, но это уже другая история, и случится она много позже. Дядя Женя жилист, космат и очкаст. Он смешно пишет левой рукой.

После дяди Жени ведомость пополнилась Жекой с первого этажа, Вадиком из соседнего подъезда и сердечным другом Сашкой из тринадцатой квартиры.