Дети в гараже моего папы

В эти часы Егор испытывает счастье. Это чувство спаянности и одновременно невидимости, которая всегда сопровождает слияние, сводит его с ума. Нравится ему и сама дорога: тоннель под Базумским хребтом и тот момент, когда из буйной лорийской зелени выныриваешь в сухой жилистый камень. Он, выросший в Сибири, никогда не видел столько гор.

В Ереване страшная жара, так что двигаться можно только перебежками: от пулпулака с такой холодной водой, что зубы ломит, до аптеки, от аптеки до магазина, от магазина – до кафе. Каждая перебежка успевает сжечь один слой кожи, но, на счастье, под ним обнаруживается еще один. Зато внутри кафе ждут прохлада и пиво.

Егор надеется, что Олеся не придет, но еще сильнее его сжирает любопытство. Сколько ей было, когда они познакомились? Двадцать шесть. Значит, сейчас тридцать шесть. Он тогда ей столько всего наболтал. Она что-то из этого помнит?

Хоть бы она не пришла. Забыла, замоталась, предпочла их встрече какую-нибудь другую. Егор выпивает пиво слишком быстро, поэтому и ведет его тут же, но он все равно заказывает вторую кружку. Пена, которую не стали сливать, горькая, плотная. Он не начинает пить, потому что хочет, чтобы Олеся подумала, что это его первая кружка.

2

Она возникает в дверях. Еще в первую случайную встречу его удивило, как коротко она постриглась. Тогда, в Сибири, у нее коса была до пояса. Но так даже лучше, лицо сразу свежее и моложе. Хотя и его представления о «моложе» сдвинулись с тех пор. Когда тебе шестнадцать, двадцатишестилетняя Олеся – откуда-то из другой вселенной, с планеты учительниц английского, старших сестер и липких подростковых фантазий. А сейчас, тридцатишестилетняя, она как будто своя.

Олеся двигается к его столику. У нее маленькая сумочка на плече, которая болтается туда-сюда и так и напрашивается, чтобы ее привязали. Она идет, немного откинув голову назад, как будто за ней тянется призрак длинных волос. Замирает перед его столиком на минутку – ждет, встанет он ее обнять или нет. Егор не встает, только как-то нелепо приподнимает жопу над стулом. Олеся загорелая, сухая, без украшений и без макияжа. Под майкой нет лифчика, и он видит карандашные эскизы ее сосков.

Прости, пожалуйста, что тогда даже не присели. Я на самолет опаздывала, но очень хотела с тобой поговорить. Я тебя во сне недавно видела и вообще часто вспоминаю. А потом на вернисаже смотрю – ты. Ну ни фига себе, думаю, вот тебе и мысли материальны.

Ее много. Его облепляют ее слова и полувопросы, как желтые демонические печати из аниме. Она бродит по границе его личного пространства, словно акула, которая плавает вокруг человека в клетке.

«Тогда даже не присели»… Вот он, пугающий прыжок в пучины прошлого из размеренного предсказуемого настоящего. Они столкнулись в прошлый его приезд в Ереване на вернисаже, когда Олеся шла между коврами и резными деревянными шахматами. Егор узнал ее сразу, а она его – нет, потому что между шестнадцатью и двадцатью шестью пролегает пропасть и отрастает борода.

Олеся же? Это Егор Каргаев. Он не спрашивает, помнит ли она его, потому что уверен: помнит. Ты мне снился недавно, прикинь, говорит она, хватаясь за его руки. Егор, невероятно. Я бегу на самолет сейчас, но я хочу увидеться, очень. У тебя есть армянский номер? Или к чему у тебя привязан телеграм?

Он неохотно делится с ней контактом.

Ты тут давно, спрашивает он и делает глоток пива. Она заказывает гранатовое вино – и жара ведь не смущает! Но ему приятно, что она присоединилась к алкоголю, а не стала брать чай или лимонад.

С сентября, как все, говорит Олеся. А ты?

С марта.

Он старается не уходить в высокомерие, но добавить это «как все» тоже хочется. Они обмениваются типичными эмигрантскими вопросами: ты один тут или с кем-то? На удаленке? А в каком районе живешь? Олеся удивляется, что Егор осел не в Ереване, а где-то у черта на куличках. У вас в Лори красиво, говорит она вежливо, я слышала, там глэмпинг есть.

Глэмпинг, мазафака.

Он не рассказывает ей, что там есть на самом деле. Не говорит про каньон Дзорагета, по отвесным скалам которого карабкаются белые козочки, молчит о руинах лорийской крепости, где в бывших банях сделали часовню. Не делится странной рыжей соседкой из Москвы, не то мальчиком, не то девочкой, которая кормит бродячих собак и почти уломала его взять одну себе. Не упоминает соседа – чудика среди местных, – который выращивает у себя руколу и держит в аквариуме аксолотлей («Совсем неприхотливые, и с чего все взяли, что их сложно содержать»).

Это все он оставит для себя.

3

Ты все еще журналистка, спрашивает Егор и смотрит на ее лицо сквозь донышко пивной кружки. Он знает, что в том, что случилось, виновата не Олеся, но того, кто виноват на самом деле, – не достать. Он сидит где-то там, за бетонными стенами, с охраной по всем сторонам света. И он никогда не покинет эти стены.

Уже лет пять как нет, отвечает Олеся. Как ты вообще? Как мама? Она пришла в себя?

Не пришла. Никто не пришел в себя, Олесь. Кроме сестры. Она как-то выкарабкалась.

Она крутит тонкую ножку, смотрит в глубь бокала.