Дети в гараже моего папы

Егор рассказал, что сменил фамилию и сразу после колледжа переехал в Москву. Потом выпил еще чая и зачем-то рассказал Эле про маму с Пашей, про пьяный свой разговор с Шамилем и про то, что мама в том самом гараже держит банки с огурцами. А еще – про то, как он наблюдает за оставшимися и как встречался только что с Димой, чтобы попросить прощения, но так его и не получил. Пока он говорил, Эля прижала ребенка к себе и как-то ощетинилась, лицо у нее вытянулось и заострилось.

Вот знаешь, вдруг сказала она, почему Каргаев на суде сидел в клетке?

Егор удивился: это тут при чем?

Я тогда об этом не думала, а теперь, когда у меня Милка, понимаю. Если бы его не посадили за решетку, его бы родители голыми руками убили. Я не шучу сейчас, не преувеличиваю. Видел в «Рассказе служанки» серию, где насильника живьем разрывают? Вот тут та же история была бы.

Ты сейчас мне как будто что-то доказываешь, или тебе кажется, что я с тобой спорю.

Я когда вспоминаю, у меня мурашки от злости бегут. Я так жалею, что отменили смертную казнь, что его не поджарят на электрическом стуле.

На стуле никогда не поджаривали в Союзе, только расстреливали.

Да пофиг! Мне кажется, тогда, в шестнадцать, до меня реально просто не доходил весь этот ужас, я не могла его переварить. Зато мама не находила себе места, говорила, что никак не может выбросить этот кошмар из головы.

Она просила тебя перестать со мной общаться?

Какая теперь разница? Это десять лет назад было.

Интересно. От меня тогда все отвернулись, вот буквально все, я один в этом всем барахтался.

– Вот опять ты это делаешь! – раздраженно сказала она.

Мила заволновалась. Егор хотел попросить Элю не кричать, чтобы не пугать ребенка, но тут же передумал. Это не его дочь, Эле виднее, что делать. Тем более Мила быстро успокоилась. А Эля напряглась, цокнула языком, резко отвернулась, потом снова посмотрела на него.

Что я делаю?

Опять все переводишь на себя! В точности как тогда: я-я-я, мне-мне-мне плохо…

Все люди говорят и думают о себе, мне что теперь, местоимение не использовать?

А ты попробуй! Хоть раз попробуй переключить внимание с себя на кого-то еще. Я тебе еще тогда говорила: подумай о жертвах, об их семьях, о том, как их жизнь уничтожена!

Элина шея шла красными пятнами, а сама Эля сжимала обеими руками чашку с чаем и смотрела на Егора так, как будто видела в нем черты педофила. Внутри закипало. Столько лет он пытался отделаться от этого наследия, отсекал от себя по кусочку, выстраивал другую личность, которую не стыдно показать людям, и все равно все видят в нем только продолжение отца. Это не налет на коже, который можно содрать и смыть, это в самом мясе, в костях…

А моя жизнь не уничтожена, Эль?! Что мне нужно сделать, чтобы эти семьи меня простили? Простили – на минуточку! – за преступления, которых я не совершал! На пузе перед ними ползать?

Почему я кричу, подумал Егор, с чего вдруг завелся. Надо успокоиться.

А на хрена им тебя прощать, Егор? С какой стати? Чтобы тебе, бедному, дышалось легче?

Хорошо, он хлопнул по столу, и чай из его чашки пролился на скатерть, а ребенок испуганно затих, хорошо, что ты предлагаешь мне сделать? Что я могу сделать, чтобы скинуть это с себя? Чтобы перестать уже себя грызть?

Ты неправильно задаешь вопрос, Егор. Надо так: «Что я могу сделать, чтобы это больше никогда не повторилось»?

Что – это? Изнасилования детей?

Да хотя бы чтобы в твоей лично семье такого не повторилось. Чтобы никто из Каргаевых не становился причиной смерти чьих-то детей, чтобы на нем, на твоем папаше, это закончилось. Вот представь, если он вдруг выйдет из тюрьмы.

У него пожизненное.

А ты представь, что его амнистировали или что он сбежал. Короче, он является к тебе домой, и такой: сыночек, я все осознал, раскаиваюсь. Что ты будешь делать?

Эля смотрела на него, ввинчивалась, буравила его взглядом до самого затылка. А он глядел на нее, пытаясь угадать, что она хочет услышать. Эля ведь даже не подозревала, сколько раз он представлял себе возвращение Каргаева, как часто ему это снилось.

Эля заговорила медленно-медленно.

Если ты будешь знать, что он пойдет и снова будет насиловать детей, ты возьмешь ружье и выстрелишь в него?

Господи, Эля, какое ружье? Где я его возьму? Я даже не умею стрелять!

Это же гипотетическая ситуация, чего ты взъелся. Послушай себя, ты даже сказать не можешь.

Что за бредятина, Эль?

Нет, не бредятина. Он все еще твой отец, и ты все еще от него не отказался. Твоя мамаша до сих пор ему посылки на зону шлет. Ты, может, так не делаешь, но он все еще сидит где-то у тебя во внутренностях.

– Да пошла ты! – вдруг сорвался Егор, но сдержался, не выматерился, потому что ребенок все же. Встал, вышел в коридор, стал нервно пихать ногу в ботинок, открыл шкаф, куда Эля повесила его пуховик, но развернулся, стряхнул с ноги ботинок и вернулся в кухню.

Эля вытирала салфеткой Милины руки, счищая банановое пюре.

– Какое ты вообще имеешь право меня отчитывать? Какого хрена мы увиделись спустя десять лет после того, как ты меня кинула, и теперь ты мне тычешь в рожу этим ружьем?