Десант на Эльтиген

Темная ночь. Только пули свистят по степи…

— Не могу я спокойно слушать эту песню! — сказал Копылов.

Мы сошлись с ним в траншее метрах в пятистах от КП.

— …А тут еще этот вид, — продолжался, обернувшись к берегу. — Музыка, а не море!

— Посидим, — предложил я ему.

Песня в самом деле брала закушу. Она отражала настроение солдат, тоску по родному дому. И вид на море был великолепен.

Перед нашими глазами — гладь Керченского пролива. Впервые за все наше пребывание на плацдарме море было таким вызывающе прекрасным. Оно вторгалось в военные будни иным, мирным мотивом, напоминая другие дни; черно-синяя гладь воды, Сочи, беспечный женский смех… Чёрт знает, как давно это было.

Полур, утром доложил, что немцы таки прокапываются к нам справа поближе. Поэтому мне пришлось весь дёнь провести у Ковешникова, в то время как Копылов взял на себя подготовительную работу с наградными листами.

Наши наблюдатели засекли на правом фланге участки, где над бруствером у противника поблескивали лопаты и появлялись желтые дымки пыли, Ковешников поставил на этом направлении снайперов. Ответ последовал быстро: немцы стали прикрывать передний край дымовой завесой. Настало время задуматься; начальнику разведки майору Полуру: что они там затевают?

Майор подготовил одного разведчика, который, как только был пущен дым, пополз к первой траншее противника и установил: роют новые окопы.

«Подкапываются поближе», — определил Полур. «Значит, они не оставили мысль о наступлении на Эльтиген», — поддержал его Ковешников, а на мой вопрос о мероприятиях штаба полка ответил, что выделено три кочующих ручных пулемета, которые обрабатывают выявленные у противника объекты работ. На карте в штабе полка появлялись все новые окопы и огневые точки врага.

— …На Ковешникова представление уже готово? — спросил я начальника политотдела.

Копылов, присев на грудку земли, курил.

— Нет, с ним я займусь завтра. Завтра же и подпишем. Сегодня разбирались с наградными солдат и младших офицеров.

Тамань нам дала трое суток для представления наградных материалов на людей, отличившихся при захвате и удержании плацдарма. Медаль или орден большое дело на фронте. Это и поощрение, и стимул к новым подвигам. Помню, генерал А. И. Еременко (впоследствии Маршал Советского Союза) говорил нам, офицерам: «Если вижу в полку дважды и трижды раненных и не награжденных солдат, значит, командир плох — не уважает своих ветеранов». У Еременко мне дважды приходилось быть в подчинении — в Крыму и на Карпатах. По характеру командующий был очень строг, но душевен и весьма справедлив. У него были на виду стойкие, боевые командиры. Их авторитет он оберегал, поправлял ошибки, но с тактом и уважением к человеку. Не давал спуску только тем, кто забывал, не ценил солдата.

На плацдарме, когда дивизия оказалась в отрыве от своих войск, переживала холодные и голодные дни, награждение приобретало чрезвычайное значение: во-первых, оно укрепляло спайку командного состава и солдатской массы и сплачивало людей вокруг костяка ветеранов; во-вторых, своеобразно подводило итоги самоотверженной борьбы десанта; в-третьих, поднимало боевой дух коллектива дивизии, который увидел, что Родина чтит его заслуги и одобряет боевую деятельность. Исходя из этого, мы готовили представления к наградам. Так требовало командование армии и лично И. Е. Петров.

Большинство отличившихся в боях были ранены, но остались в строю. Толстов еще находился в госпитале.

— Я навещал его, — сказал Копылов, — рана не заживает. Питание плохое, организм борется на одних нервах. Мирошник, сам раненный, но пришел его проведать, принес в подарок печеного бурака. Этот Мирошник…

— Ну, ты про Андрея Мирощника мне не рассказывай. Я тебе сам про него могу рассказать. На роман хватит! Этот человек рожден для таких дел, как десант. В мою молодость, в гражданскую, из таких Котовские вырастали. Наше счастье, что у нас хорошая молодежь и что такие, как Мирошник, встают на тот путь, для которого рождены.

— И впрямь ты, Василий Федорович, как романист, заговорил, — рассмеялся Копылов.

Я спросил Копылова, знает ли он подробности биографии капитана. Незадолго до начала войны Андрей Мирощник, тогда еще восемнадцатилетний паренек, пошел учиться в библиотечный техникум. Под Анапой он мне сам рассказывал: «Я, товарищ комдив, сначала учился на библиотекаря, но чувствовал — не туда пошел. И подал заявление в военное училище…» Уже в войну его кончил и вышел лейтенантом.

— Удивительные люди растут на нашей земле! — откликнулся задумчиво Копылов.

Так мы с ним посидели вдвоем, глядя на красивую даль Керченского пролива и перебирая знакомые и дорогие нам имена. Эти люди не щадили своей жизни. Первые ворвались на крымский берег. В ожесточенных схватках с фашистами отвоевывали буквально каждый метр родной земли. Среди них мое внимание привлекали прежде всего два молодых офицера. Мирошник и Ковешников. Первый — двадцати двух лет, капитан, командир роты героев. Второй — двадцати трех лет, фактически командир полка, слава о котором уже разнеслась по всей Тамани.