Дерзкий

— Маша… — хрипит Вадим, наклоняется, целует, глубоко проникая языком в рот, и одновременно толкается в меня. И боже мой!!! Это что-то невероятное! Я выгибаюсь, пытаясь сделать так, чтоб между нами даже миллиметра не оставалось, схожу с ума от его вкуса, от его запаха, своего возбуждения, дикого и беспомощного одновременно, от его все убыстряющихся длинных, с оттягом движений. Мне кажется, слезы текут по щекам, и Вадим их слизывает, постоянно что-то шепча про меня, про то, что я — самая лучшая, про то, как он меня дико хочет, и чтобы потерпела, в другой раз будет круче, а сейчас просто сил нет долго…

«Да куда уже круче? — опять хочется крикнуть мне, — куда круче? Я и так умираю от каждого толчка, расплываюсь по стене, как игрушка-лизун, шваркнутая о кафель, я уже никто, не та Маша, собранная и целеустремленная, я — просто нечто бесформенное, аморфное, полностью подчиняющееся каждому движению… Не останавливайся только, господи, не останавливайся…»

Я не знаю, что будет в финале, мне кажется, я умру просто от удовольствия.

Скрещиваю сильнее ноги за спиной Вадима, держусь за плечи, мир шатается и кружится. Кафель душевой, маленькое оконце, дверь с дергающейся ручкой…

Плевать на все.

Я сошла с ума.

Что может быть прекраснее?

И только когда Вадим ускоряется еще больше, прижимая меня к себе, не давая шевельнуться навстречу, прикусывает мочку уха и закрывает рот рукой, я понимаю, что может. Может быть прекраснее.

Потому что по телу проходит судорога, внутри все дико и неконтролируемо пульсирует… И вот она, смерть. Самая сладкая, самая правильная… Меня разрывает на мелкие осколки, воздушный шарик лопается от перенапряжения, и я кричу в руку Вадима, сдавливая его член внутри себя и не позволяя выйти. В этот момент мы — настолько едины, что даже мысли нет о том, что он может покинуть мое тело, оставить меня.

Никогда. Ни за что.

Вадим еще пару раз двигается, жестко вжимая меня в согретый трением наших тел кафель, а затем замирает и сдавленно матерится сквозь зубы.

Мир еще какое-то время кружится, как переливающиеся камешки в калейдоскопе, а затем затормаживает. Плавно. Тихо.

Ко мне постепенно возвращается сначала осязание, затем зрение и, наконец, слух.

Льется вода в душевой, шумно дышит Вадим.

Строгий голос за дверью сыплет угрозами вызова полиции.

Но все это несущественно.

Перед произошедшей катастрофой.

Душевые = выяснение отношений

— Откройте дверь, немедленно!

Голос женский, с визгливыми бабскими нотами, врывается в нашу маленькую вселенную отвратным протуберанцем, заставляя одновременно вздрогнуть.

Маша тяжело, взволнованно выдыхает и пытается оттолкнуть.

Но я все еще в ней, и, как бы, вообще не наелся. Не знаю даже, сколько нужно времени и повторений, чтоб произошло насыщение.

Попытки Маши соскочить с меня, пробуждают внутри что-то дикое, животное совершенно. Словно зверь хищный рычит, не желая отпускать добычу, за которой долго гонялся.

— Ти-хо, — хриплю я, не позволяя ей двинуться, и толкаюсь еще разочек в такое теплое и узкое, до невозможности кайфовое удовольствие, закрепляя за собой право делать это. Обозначая, что сейчас нихера не случайность была, нет!

Закономерный итог! То, что давно должно было случиться и лишь по чистой глупости обоюдной оттягивалось.

Машка тут же замирает, таращится на меня своими анимешными глазищами, в которых еще не остыло блаженное выражение словленного оргазма.

— Ва-а-д… — глотает она окончание моего имени, мучительно сглатывает, а я, не удержавшись, тут же прикусываю ее горло, мягко, но отчетливо, давая понять, чтоб не двигалась. Эта звериная совершенно реакция на ее сопротивление удивляет, но где-то очень глубоко внутри.

Понятно, что потом я буду обдумывать, какого, собственно, хера происходит… Но это потом.

А сейчас… Сейчас все однозначно. Она — моя. И я уйти ей не позволю. Больше нет.

— Так, я вызываю полицию! — бушует за дверью баба, окончательно выводя из себя зверя.

— Стой здесь, — приказываю я, рывком выходя из гостеприимного тепла и придерживая пошатнувшуюся Машу.

Провожу по ее щеке пальцами, трогаю губы, приподнимаю за подбородок, заставляя смотреть на себя. Взгляд у нее все еще дурной, но уже вполне вменяемый. И страх, отчетливо проступающий в светлых глазах, мне не нравится. Ей нечего боятся. Вообще нечего. Я все решу.

— Я все решу, — жестко говорю я, касаюсь припухших губ, снова торкает, да так, что член, уже успевший немного успокоиться, опять салютует. Черт… У нее там афродизиак, что ли, на губах?

Убедившись, что Маша стоит и не падает, торопливо привожу себя в относительный порядок и иду к двери душевой, по пути нашаривая наличность в карманах.