Держатель знака

Пелену — увы! — пришлось перевезти в другой мой дом, нежилой, Анна Сергеевна успокоилась, казалось бы, все… но тут-то забеспокоился я.

Первый раз это случилось три недели назад: я шел пешком на заседание Археологического общества.

Неожиданно более чем прозаические мысли мои о предстоящем заседании словно кусок ткани с треском прорвались — передо мной возникло лицо, изображенное на пелене. Живые глаза Брюсова Племянника смотрели на меня с каким-то необъяснимым выражением… Я знал, что под этим взглядом я должен что-то понять… или — вспомнить. Мне необходимо было вспомнить что-то очень важное.

Лицо исчезло. Я находился где-то в плохо знакомой мне части города. Взглянув на часы, я увидел, что заседание закончилось несколько часов назад.

С тех пор Брюсов Племянник появлялся три раза, и каждый раз все происходило так же, как в первый. Теперь ты понимаешь, почему я к тебе так спешил, — я боялся, что потеряю контроль над ходом начавшегося процесса.

— Ты исключаешь, что мог попросту подсознательно зафиксировать пелену в лавке боковым зрением? Прибавить к этому — суеверный рассказ Анны Сергеевны, впечатление от обнаруженного проповедником мантрама… Когда Анна Сергеевна начала говорить о Племяннике, тебе, естественно, вспомнилось, будто бы пелена «смотрела», заметь, до того ты об этом не вспоминал.

— Всего этого было бы достаточно для того, чтобы произвести впечатление на легко возбудимую неустойчивую натуру. Я таковой не являюсь. И пусть даже так, но эти «пропадания», не чересчур ли это даже для сильного впечатления? Ведь я уже четвертый раз по нескольку часов брожу неизвестно где!

— Это-то мне и представляется наиболее подозрительным… Но есть и другая, обнадеживающая, сторона медали: когда «профессиональная болезнь» заходит настолько глубоко, люди обыкновенно не спешат уже к врачу — их сознание полностью перестраивается на другую реальность, чего в случае с тобою не наблюдается. Сказать по чести, Владимир, пока что я ничего не понимаю. Но так или иначе, я предложил бы тебе на некоторое время перевести свои дела в Москву — и перемена обстановки всегда является благотворным фактором, и я смог бы тебя наблюдать сколь долго это будет необходимо.

На том мы и порешили в тот раз. Перемена же обстановки дала на первый взгляд слишком даже обнадеживающие результаты. Брюсов Племянник исчез. Владимир, погруженный в работу по Александровскому56 музею вместе с профессором Цветаевым, казалось, никогда не был настолько исполнен энергии и бодрости. Поэтому наступившая в июне развязка этой истории и прозвучала для меня громом среди ясного неба.

Владимир ворвался в мой кабинет так же стремительно, как за несколько месяцев до этого, в день, когда он впервые рассказал мне о Каирской пелене.

— Я понял, — с порога произнес он, — я понял наконец, чего он хочет от меня!

— Бога ради, Владимир, кого ты имеешь в виду?

— Кого же, как не его? Он появился снова, и я понял, чего он хочет. Завтра же я навсегда уезжаю в Египет! Ну, пусть не завтра, сколько там времени нужно на сборы, передачу коллекций, дел, на визы… Но как можно скорее.

Лицо его было… не побоюсь сказать — необычайно просветленным, оно словно светилось изнутри, излучая мягкое, радостное сияние. В голосе звучали уверенность и торжество. Я понял, что удерживать его бесполезно.

Через месяц Голенищев действительно отбыл в Каир, предварительно передав свои богатейшие коллекции, в том числе и искомую пелену, Александровскому музею57.

— Значит, та самая пелена и сейчас висит в одном из его залов? — спросил наконец Сережа, несколько минут молчавший после рассказа Даля.

— Должна висеть, Сережа… Тешу себя надеждой, что, коль скоро случайностей с оккультной точки зрения не бывает, то пелена эта либо должна уцелеть, либо должна не уцелеть… В жутковатый костер летит сейчас вся наша культура, дорогой Сережинька. Помните лермонтовское: «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…» Помните?

— Еще бы не помнить, Николай Владимирович… Последнее время я даже слишком часто это вспоминаю… «И пища многих будет смерть и кровь…» Ведь не девятнадцатого века образ: смерть и кровь — пища. Слишком древний смысл — сейчас, быть может, и настанет время разгадывать эти смыслы… Знаете, Николай Владимирович, эти дни я опять видел тот же сон… Простите, я сбиваюсь… Сон, который я уже однажды видел… Не видел… был в этом сне, в этом месте… Серая свалка, полная крошечных существ… Я не могу передать мое ощущение их боли… И собака. Совсем мертвая, которая борется с тлением, чтобы их защитить… Защитить от жалости и помощи. Потому, что им это уже не нужно… Я думал, какая загадка в этой собаке… И понял только две вещи — что раньше не могло быть таких загадок… И еще — в этой собаке самое для меня высокое. Ты спокоен. Все хорошо. Ты спокоен.

— Но каким же все-таки образом анк Голенищева мог оказаться у Вашего брата?

— Не знаю… Но постойте, Вы ведь говорили, что в двенадцатом году Голенищев был в Москве около нескольких месяцев?

— Да, вплоть до своего отъезда в Египет. Да, значит, они встретились именно в эти месяцы.