Держатель знака

— А чем в таком случае прикажете закусывать мартель? — поинтересовался Женя, отщелкивая на скатерть налипшую на пальцы темно-розовую шелуху земляных орехов. — Предупреждаю, г-н прапорщик, если Вы посоветуете лимоны, я потеряю к Вам остаток уважения.

— Как Вы могли заподозрить меня в такой пошлости? Общеизвестно, даже в младших классах гимназии, что к коньяку идет только горячее и мясное. Ах да, pardon, забыл. Слушай, Чернецкой, ты действительно никогда не ешь мясо?

— Я его вообще в жизни не пробовал. Ни разу. Но это неинтересно. — Женя, откинувшись на спинку стула, обвел глазами небольшой ресторанный зал. — Кстати, за столиком у входа приветственно машут рукой явно тебе.

— Где?

— За одним столиком с Сашкой Каменским и Quel-Кошмаром, — тоже корнет, кто это?

— А, вижу. — Немного развернувшись, Сережа с улыбкой качнул в руке стакан, показывая, что заметил присутствие. — Это Орлов, а вообще вся эта малолетняя компания за теми двумя столиками значительно опередила нас на пути к нирване. Так же, впрочем, как и твои приятели по полку справа.

— Они начали раньше.

— Но ведь не более чем на полчаса? — Сережа скользнул стеклянно-прозрачным взглядом по пустой еще эстраде. — А знаешь, чего бы мне хотелось? Послушать хорошей цыганщины.

— Д-да… Что-нибудь русское народное в цыганском исполнении… «Степь да степь кругом»…

— Экзеги монумэнт. — Сережа рассмеялся. — Это мы в гимназии развлекались — пели Горация на мотив «Степь да степь кругом»… Потом еще шуточка была: приходит второгодник пересдавать латынь. Званцев, это латинист наш, будто бы спрашивает: Перфект знаете? — Не знаю. — Презенс индикативи активи знаете? — Не знаю. — Что же вы тогда знаете, хоть что-нибудь же вы должны знать? — Я знаю, как переводится фраза «Экзеги монумэнт эрэ пэрэнни-ус». — Ну, переведите! — «Степь да степь кругом, путь далек бежит».

— Академический юмор. — Чернецкой плеснул коньяку из новой бутылки. — Ржевский, а ты любишь латынь?

— Люблю.

— А за каким чертом? Я тоже люблю, хотя совершенно не могу понять, что я нахожу в этом мертвом языке порочного народа. Вдобавок — в официальном языке дьявольского католицизма.

— Своеобразное удовольствие сноба?

— Пожалуй…

— А что до Католицизма… Если честно, что-то в нем есть, чисто эстетически. Кроме Папы с его безгрешностью и туфлей… Ну да черт с Папой… Я вот чего не пойму… Лунин, помнишь? Эдак взять родиться в Православии, а потом по своей воле перейти в Католичество?

— По своей воле? А что такое воля? Ты затрагиваешь полуиллюзорное понятие. Тот, кто действует, как ты изволил выразиться, по своей воле, — просто счастливчик, которому не удосужились нажать на соответствующие кнопки! На людей, что-то из себя представляющих, нужна более сложная математика для комбинации этого нажатия. Но с большинством — это арифметика. — Женя неприятно засмеялся. — Люди — очень простенькие механизмы.

— Чернецкой, а ведь это не твои слова.

— Однако ж ты хорошего обо мне мнения.

— Отнюдь. Я не говорил, что это не твои мысли.

— Может быть, ты и прав. Впрочем, пустое. — Женя с усмешкой кивнул на соседний столик. — Послушай-ка лучше, что цитируют эти господа!

Я ее победил наконец,
Я завлек ее в мой дворец, -

с пьяной задушевностью декламировал подпирающий рукой отяжелевшую голову прапорщик Тыковлев. —

Буря спутанных кое, тусклый глаз,

На кольце померкший алмаз.

И обугленный рот в крови

Еще просит пыток любви…

Ты мертва, наконец, мертва!

Гаснут щеки, глаза, слова…

— А душераздирающее зрелище!

— Зря Вы иронизируете. Чернецкой, положению этой обугленной и одноглазой дамы трудно позавидовать. —

Знаю, выпил я кровь твою,

Я кладу тебя в гроб и пою…

— Любопытно, что именно?

— Разумеется, «Je cherche la fortune…» — негромко напел Сережа. — Между куплетами желательна подтанцовка.

Мглистой ночью о нежной весне

Будет петь твоя кровь во мне, -

встряхнув головой, возвысил голос Тыковлев и, оборвав декламацию, тяжело осел на стуле.

— Приятного аппетита. — Сережа, неожиданно закашлявшись, поднес скомканный платок к губам.

— Ты чего?

— Дырка в легком разыгралась. Сволочные морозы. — Сережа улыбнулся Чернецкому.

— Что поделаешь, на то оно и Финляндия. — Женя, еще во время чтения Тыковлева поймавший несколько укоризненно-неодобрительных взглядов сидевшего с тем корнета Зубарева, нарочно заговорил громче. — Хотя, конечно, не поручусь, что этот собачий холод не есть космогонические последствия склок между господами символистами.

— Чернецкой, ты не прав. — По-мальчишески взъерошенный белокурый корнет сделал два шага в сторону Жени и, качнувшись, остановился с папиросой в руке. — Во-первых, это не смешно. Даже когда Блок женился, то это не как мы с тобой, а мистика. Это и Б-белый писал, а Белый — беломаг. А Брюсов, во-вторых, черномаг. И у них дуэль. В астрал-ле.