«Но почему же все-таки тоска по давным-давно похороненному где-то под Тихорецкой Жене настолько ощутимее, физически ощутимее во мне, чем даже тоска по папе и маме? Они как-то нереальны, а Женя — чересчур реален. Потому что я впервые увидел его в Вешенской… Странно, что на родных смотришь какими-то другими глазами, чем на чужих. Невидящими глазами. До тех пор, пока что-нибудь не случится. Я впервые увидел Женю в Вешенской. И я не так мечтаю о родителях потому, что никогда их не видел. Странно, безумно странно…»
От Невы, по которой еще плыли белые ладожские льдины, веяло холодом. Сережа, облокотившийся на парапет, почувствовал этот холод и поплотнее запахнул куртку.
«Промозгло… белая зима сменяется зеленой. Мертвый город, даже не от того, что сейчас в нем — революция, голод, кровь и грязь… Этот город изначально мертв. И в этом мертвом городе прошла какая-то очень важная часть Жениной жизни… Господи, какой ветер!»
— Женя, — неожиданно для себя негромко произнес Сережа и, произнеся, понял, что звучание этого имени неожиданно вызвало перед ним не лицо погибшего брата, а другое, красиво-холодное, бледное, очень юное лицо. И голос с безупречным московским произношением, со странным вызовом в интонации, снова резко ударил его неожиданной фразой:
«Слушай, Ржевский, зачем нам притворяться друг перед другом, что мы — люди?»
20
— Мы же озверели с тоски. Но нельзя же
— Озверели. Чернецкой, если ты скажешь, что у тебя нет сейчас желания перегрызть кому-нибудь глотку, я все равно тебе не поверю.
— А нам не приходится выбирать. — Женя Чернецкой лежал в сапогах прямо на голубом покрывале широкой деревянной кровати и смотрел в потолок. — Если перестать пить, мы начнем сходить с ума, и ты это прекрасно знаешь, Ржевский.
— Но сколько можно торчать в этой паршивой дыре?! — Сережа, взъерошенный, непроспавшийся и небритый, порывисто вскочил и заходил по номеру. — Я хочу взорвать и эту гостиницу, и все окружающие елки вдобавок, и все эти респектабельно-кирпичные ровненькие скотные дворы! Вкус водки теперь всегда будет ассоциироваться у меня с видом заснеженных елей.
Толстоствольные могучие ели, картинно отяжелевшие под снегом, образовывали великолепно-красивый вид из окна находящегося на втором этаже гостиничного номера.
Картина на стене — натюрморт с фазанами и невероятным количеством посуды — почему-то криво повисла на своем гвозде. На старом паркетном полу, помимо брошенных как попало сапог, валялись какие-то деньги — рассыпанная мелочь и две или три смятых бумажки…
— Рай земной. — Чернецкой кивком головы показал на вид из окна. — Дышите воздухом, г-н прапорщик.
— Премного благодарен, г-н подпоручик, оставьте Ваши очаровательные остроты при себе. Чернецкой, а ведь мы вот-вот с тобой стреляться начнем…
— Похоже на то. — Женя продолжал все так же неподвижно смотреть в потолок, но Сережа явственно услышал с трудом подавляемое его желание: не глядя, протянуть руку к ночному столику, взять с него наган и, не целясь, пальнуть в люстру.
— Давай рассуждать логически: ну с чего мы бесимся? Подумаешь, застряли в этой финской дыре на неделю-другую…
— Нет, логика тут не поможет. Ясно, что беситься нам не с чего. И тем не менее…
— А тебе не кажется, что если придется проторчать здесь еще недельку, то мы рискуем скатиться с тоски до тех развлечений, коим предаются в ближайшем городишке все наши?
— Не кажется. Это идиотское чистоплюйство сильнее нас, как бы нам ни хотелось вырваться из-под его власти. Скажем ему спасибо, что оно хотя бы позволяет нам пить. Пока позволяет.
— Что ты имеешь в виду под этим «пока»?
— То, что мне иногда кажется, что настанет день, когда я пойму, что этого с меня довольно. Замутнение своего сознания, по сути, тоже изрядная грязь, но к которой пока — ну не знаю — чувствительности, что ли, нет. А когда почувствуешь, что это грязно,
— Мне тоже это приходило в голову. Пожалуй, самый нелепый вид рабства — быть рабом своего чистоплюйства. Но покуда до трезвенности еще далеко и время идет к вечеру… — С этими словами Сережа, отыскавший наконец свою бритву, скрылся за массивной деревянной дверью ванной комнаты.
21
— Согласен, что подобная оригинальность представляется сомнительной. — Женя потянулся к опустевшей наполовину бутылке. — Но я действительно хочу к коньяку горячих каштанов. Я очень хочу горячих каштанов к коньяку.
— До осени осталось каких-то семь-восемь месяцев. Но заменять горячие каштаны холодными орехами — одно заблуждение влечет за собой другое!