Этот, на первый взгляд, простой вопрос загнал Катю в тупик. Не могла же она пересказать ему все свои мысли? В ее лексиконе и слов-то таких не нашлось бы, поэтому осталось последнее оружие, проверенное и вечное, как трехлинейная винтовка Мосина – слезы. Правда, в отношении Вадима, его убойная сила, пожалуй, будет такой же, как у этой самой винтовки в век ракетных комплексов, однако ничего другого Катя не смогла придумать.
Вадим аккуратно слизнул с ее щеки соленую капельку.
– Ты ничего не понимаешь, – сказал он, – но когда-нибудь я все тебе объясню.
Спрашивать, что он может объяснить, чтоб она перестала считать себя униженной и оскорбленной, не имело смысла, потому что никто еще не придумал для таких объяснений веских аргументов. Катя прекрасно знала об этом, и, тем не менее, с удовольствием выслушала бы их, так как очень хотелось во что-то поверить.
– Скажи сейчас, – попросила она, шмыгнув носом.
– Не могу, – Вадим прижал к себе ее лицо (скорее всего, чтоб не видеть наполненных слезами глаз), – не могу, потому что пока и сам не понимаю, но у меня есть в этом физическая потребность – не духовная, а, именно, физическая. Это, как наркотики, мне надо все время увеличивать дозы.
– Понятно, – Катя жалобно вздохнула, – а если я скажу, что не смогу так жить, ты ответишь: – Ну, и катись?.. Она замерла, как взведенная катапульта, готовая перелететь через стену, прямо над рычащим внизу монстром, чтоб навсегда приземлиться возле своего дома. И пока Вадим обдумывал ответ, сдерживать агрессивный механизм становилось все труднее.
– Так я не скажу, – наконец, произнес он, – поэтому давай попробуем жить как-нибудь по-другому, хотя никаких гарантий дать не могу.
– И как мы будем пробовать? – напряжение катапульты ослабло – она была еще способна выстрелить, но уже не так далеко и высоко.
– Переезжай ко мне, – взгляд Вадима сделался по-детски наивным, и Катя растерялась, не понимая, шутит он или нет.
– Ты соображаешь, что говоришь?
– Соображаю, – Вадим кивнул, даже не улыбнувшись, – а в чем проблема? Собираться не надо – все, что захочешь, купим.
Катя с ужасом поняла, что мысленно уже решает, что же все-таки заберет из дома. Нет, не кастрюли со сковородками – это пусть остается матери, а, например, альбом с фотографиями или любимую вазочку, в которой совершенно изумительно смотрятся ромашки, растущие у них вдоль забора.
– Так что? – Вадим чуть склонил голову, – ты согласна?
Катя обвела взглядом спальню и поняла, что та сделалась для нее роднее собственной крошечной комнатки. Вне ее она уже вряд ли сможет почувствовать себя счастливой, но против утвердительного ответа восставала гордость, любовно взращиваемая на протяжении всей жизни.
– Я не знаю, – сказала она, – я не готова… к тому же, мы почти незнакомы…
– Пойми, – Вадим вздохнул так, словно в сотый раз объяснял одну и ту же избитую истину, – людям бывает хорошо, либо сразу, либо никогда. Все, что происходит потом, называется – «выход из создавшегося положения».
– Все не так! – Катя испугалась его холодного аналитического подхода, – мне очень хорошо с тобой! Но я…
– Разве этого недостаточно? – перебил Вадим, – что еще требуется? Главное, нам хорошо, а остальное купим.
И Катя вдруг, к собственному стыду, поняла, что вся ее жизненная позиция ложна, и больше ей, действительно, ничего не требуется.
– Катюш, – Вадим отстранил ее, чтоб взглянуть в лицо, и как она не пыталась спрятать заплаканные глаза, это не удалось, – Катюш, скажи мне адрес, и вечером я за тобой заеду. А сейчас давай собираться. Мне ж все-таки надо попасть на работу.
Катя подумала, что слово «работа» уже не вызывает прежнего протеста.
– Ты хоть отвезешь меня? – спросила она, прикидывая, что почувствует, если услышит «нет».
– Естественно, отвезу! – воскликнул Вадим, – правда, только до центра. Нормально будет?
– Конечно, нормально!
Он попытался встать, но Катя удержала его руку. Ей показалось, что стоит им покинуть постель, как все изменится, и самое страшное – не возвратится никогда. Она не знала, что собирается сказать или сделать… просто надо, чтоб все
– Все будет хорошо, – Вадим осторожно разжал ее пальцы, поднес к губам и поцеловал каждый, по очереди, – душ примешь?
– Мне еще и накраситься надо.
– Тогда иди.