Деревянные пятачки

— А мы все так ловим, — глухо повторил старик, и опять у него забулькало в горле. Он не понимал, зачем этот человек приехал к нему. И все ждал, когда же наконец тот скажет свою настоящую причину. Потому что ехать только ради того, чтобы вспомнить, что́ было сорок лет назад, — глупость.

— А я теперь больше на спиннинг, — уже весело улыбаясь, говорил Евгений Николаевич.

«Рыбу приехал, что ли, ловить?» — Старик отчужденно глядел на него, не в силах связать сидящего перед ним человека с тем белокурым мальчуганом, который, словно тень, не отставал от него ни на шаг. Тот мальчуган был давно, в другом мире, имя которому Прошлое. Его словно и нет. Как небыль. Зачем же вспоминать его?

Но, как видно, для Евгения Николаевича оно было. Он жил им. Радовался каждому воспоминанию:

— А помнишь, как по первому льду бегали? Гнется, страшно, а мы бежим!

«Ну и что? Чего тут помнить-то?» — думал старик.

Но Евгений Николаевич помнил. Ему зачем-то было нужно помнить. Но вот зачем? Этого старик понять не мог. И тем настороженнее и неприветливее глядел на Евгения Николаевича, видя в нем человека совсем из другой жизни, в которой тот не пережил столько горького, сколько досталось ему, — недаром он и телом гладок, и лицом чист, хотя по годам и ровня.

— Да что ж это я! — неожиданно воскликнул Евгений Николаевич и достал из большого, как чемодан, портфеля бутылку коньяку и несколько пакетов, завернутых в целлофан. — Надо же отметить встречу. Стопочки бы...

— Ни к чему это, — сухо сказал старик.

— Ну как же?

— Нам это не надо.

— Жаль... — не зная, что делать с бутылкой, прятать ли ее в портфель или все же поставить на стол, сказал Евгений Николаевич. — А я думал, разопьем бутылочку, вспомним старину...

— Чего в ней вспоминать-то?

— Ну как же, дружили.

— Мало ль чего было... Робятками были тогда. Глупыми. Та жизнь не в счет.

И было это сказано так, что хоть сейчас, хоть через пять минут, уходи.

— А я ту жизнь не вычеркиваю, — с вызовом сказал Евгений Николаевич.

— Ваше дело...

На «вы», совсем как чужие. Боже мой! Но не может же быть, чтобы все наотрез, подчистую из сердца? Ведь должно же хоть что-нибудь остаться из того светлого!.. И Евгений Николаевич пытался вспомнить что-нибудь такое, что заставило бы этого угрюмого старика выйти из страшного по своему состоянию равнодушия. И вспоминал (он ничего не забыл), как любил Костька смеяться! До слез, до того, что начинал кататься по земле. И, глядя на него, смеялся он, Женя, и, глядя на них, смеялись родители. («Ну, дурачки... Ну, смотрите, как они заливаются!» — говорила мать.) Куда же это ушло? Где он оставил свой смех?

— Неужели все забыл? — с горечью спросил Евгений Николаевич. И встретился с таким тяжелым взглядом, что невольно содрогнулся и, уже теряясь, сказал: — Не ожидал я такого...

Старик хотел что-то сказать, но в горле у него забулькало, и он схватился за грудь. Кашлял долго, и лицо его в тени наступившего вечера было черным. Откашлявшись, он опустил голову и затих, как видно уже не собираясь ни о чем говорить.

Багровый луч переместился с печки на потолок, в дальний его конец, и в избе стало еще темнее,

К ногам Евгения Николаевича подошла тонкая кошка и, горбатясь, стала тереться о его узкие брюки, — наверно, учуяла в портфеле запах ветчины. Он бросил ей, и кошка, оглядываясь и фыркая, принялась жадно есть.

— Ну что ж, поеду, — сказал Евгений Николаевич — сказал для того, чтобы хоть немного стушевать свой уход. Чтобы не получилось так, будто его выгнал этот старик своей угрюмой неприязненностью. Посмотрел на часы. Было восемь вечера.

За окном, в мглистом небе, у самой земли, протянулась желтая светлая полоса. «К холоду», — подумал Евгений Николаевич и зябко поежился. Старик поднял голову. Словно для разгона, пожевал губами и глухо спросил:

— Зачем приехали-то?

— Только за тем, чтобы встретиться, — с горьким укором ответил Евгений Николаевич. — Но, как видно, напрасно. То, что дорого одному, может быть совершенно безразлично другому.

Старик на это ничего не ответил. Он опять сидел опустив голову, совершенно не понимая, что вот так, за всяко просто, может приехать человек, только потому, что когда-то здесь в детстве бегал босиком. Он не видел, как Евгений Николаевич поднял портфель, несколько секунд смотрел на старика в недоумении, не зная, прощаться с ним или молча уйти, и как пошел, обиженно ссутулив спину. Но в дверях неожиданно остановился и, быстро открыв фотоаппарат, навел объектив на понуро сидевшего хозяина. И щелкнул. У него была отличная пленка, на которую он мог снимать даже в сумерках. После этого вышел, оставив дверь полуоткрытой.

На улице было тихо и прохладно. Плотная мгла почти совсем сдавила желтую полосу, и от этого вечер казался застывшим.