Деревянные пятачки

В тот вечер, почти одновременно, возвращались домой не двое, а трое. Старик Прокусов шел впереди, сгорбленный от усталости и неудачи. За ним плелся, оторвавшись от летнего буфета, Василий Фролов. Он был настолько пьян, что даже не мог поднять головы. По другой стороне улицы шел третий — Михаил Краснов. С ненавистью он окинул взглядом Фролова, подумав о том, что опять не миновать слез его жене — несчастной Вере, и под углом пересек шоссе, опередив пьяного Фролова.

Вполне возможно, что они — все трое — мирно разошлись бы по своим домам, но этому помешал товарный поезд. И Краснов, пережидая, когда он пройдет, оказался рядом со стариком Прокусовым.

— Слушай-ка, Иван Федорович, вчера у тебя с Васькой Фроловым шум был, — сказал Краснов, продолжая думать о Вере.

— Ну, был, а тебе чего? — повернувшись к Краснову всем корпусом, спросил старик.

— Так это ты зря на него. Это я насорил.

Да, это он набросал мандариновых корок. Зашел к старику за пятком гвоздей — надо было укрепить лестницу, — и, не застав его, невольно посмотрел на фроловский дворик. Все же время еще не до конца сделало свое дело, чтобы забыть начисто ту, которую полюбил в юности. Но ее он не увидал, а увидал на веревке рубаху Василия, и этого было достаточно, чтобы сразу омрачилось настроение, и тогда, не отдавая себе отчета, он швырнул горсть мандариновых корок на чистый, как пол в доме, аккуратный дворик старика. С досады швырнул, совсем не подумав, что старик может отнести это на счет Василия. И вот теперь, встретив Василия пьяным, он подумал о Вере и признался старику, чтобы тот притушил ссору. Признался, совершенно не ожидая, что старик от его слов взорвется.

— Сволочи, только и знаете, чтобы досадить мне! — закричал Прокусов и замахнулся удочками.

В эту минуту поравнялся с ними электровоз. В полумраке на большой скорости машинист только и успел разобрать, что у насыпи стояли двое и один из них замахивался на другого. Электровоз промелькнул, и за ним застучали тяжелогруженые вагоны.

Старик замахнулся, и кто его знает, как это получилось, но удочки чем-то зацепило в проходящем вагоне, старика дернуло, он качнулся, попятился, а тут еще камень выскочил у него из-под ноги, и старик полетел наискось к поезду, и его сшибло, ударив по голове, углом платформы и тут же утянуло на рельс.

Краснов охнул, и еще не успел поезд пройти, как он уже сбежал с полотна, сунулся через кусты на тропку, по ней выскочил на шоссе и, стараясь идти спокойнее, чтобы не обращать на себя внимания прохожих, пошел к кинотеатру, думая только об одном — чтобы как можно дальше уйти от того места, где погиб старик. Подальше, чтобы никаких подозрений не пало на него. Заявить же об этом трагическом случае он и не помышлял — если сказать все, как было, вряд ли поверят, скорее подумают другое, что это он толкнул старика. Хотя, казалось бы, с какой стати?

* * *

Весть о том, что Василий Фролов, обвиняемый в убийстве Прокусова, арестован для дальнейшего расследования, быстро облетела поселок.

— Не знаю, ничего я не знаю, — плакала Вера, — ой, до чего же несчастная я...

— Ах ты, беда какая! — жалела ее мать Михаила Краснова, сухая скорбная старуха.

Михаил стоял тут же. «Надо радоваться, наконец-то избавилась, — думал он, — а она плачет. Выходит, жалеет мужа. А зачем его жалеть? Чтобы снова издевался над нею? Бил ее? Зачем его жалеть, если ему нужна свобода только для пьянства?» Он вспомнил, как поздними вечерами из фроловского дома доносились грубые крики пьяного Василия, испуганный голос Веры и тонкие всплески детского плача.

Мимо проносились поезда. Было слышно, как пружинисто оседали под ними рельсы и разорванный скоростью воздух овевал лица.

Вера плакала.

— Чего ты плачешь? — глухо спросил Михаил.

— Что? — словно просыпаясь, подняла лицо Вера.

Оно у нее было заплаканное, с покрасневшими белками глаз.

— Чего ты, говорю, плачешь? Или мало он тебя бил? — Он спросил, не зная того, что у этой женщины давно уже за обидами, побоями, оскорблениями погасло то тихое, светлое чувство, которое когда-то радовало и

согревало ее сердце. Теперь всем ее существом владело только одно: как отвести беду, в которой ее муж, ее дом, ее ребенок, она сама. Это было главным, а не то, что порой заставляло ее страдать, желать зла мужу, — все это было так, временное, и сейчас никакого значения не имело. А имело лишь одно и значение и смысл — чтобы все было по-старому. Да, по-старому! А тут кто-то злорадствует!

— Какое тебе дело, бил он меня или не бил? Ты только и ждешь, чтобы с ним случилась какая беда! Чего тебе от нас надо? — хрипло выкрикнула она Михаилу в лицо. Он стоял, высокий, как всегда опрятный, чистюля этакий! — Чего тебе надо?

Михаил молча глядел на нее и не верил, что когда-то давным-давно целовал ее, понимая, что ничего уже нет в этой огрубевшей женщине от той, с которой бродил по берегу моря, слушал его вечный шум, мечтал на ней жениться. Понимал, и тем больше ее было жаль за ее несчастную судьбу, и, чтобы облегчить ей муку, помочь ей вернуть прежнюю жизнь с пьяницей мужем, со скандалами, драками, сказал: