Депортация

– Слушай, Александр Павлович. А какой радионуклид самый опасный? В Рингхальсе сначала только и разговоров было, мол, натрий, натрий, натрий! Потом – йод, йод, йод! Затем о них замолчали, как отрезали. Зато всё больше стали про цезий да стронций. И вот в Калабрии опять – натрий… А почему тогда в Чернобыле про натрий – ни слова не было?

– Видишь ли, радиоактивный натрий – проблема исключительно реакторов на быстрых нейтронах. Теплоноситель первого контура – натрий, а не вода. В отличие от чернобыльского и прочих.

– Первый контур…

– Жидкость, которую прокачивают в пространство между тепловыделяющими элементами, твэлами. Радиационные поля там, когда реактор на ходу, чудовищные. Поэтому часть атомов обычного, нерадиоактивного натрия-двадцать три активируется. То есть превращается в радиоактивные изотопы того же натрия.

– Изотопы? Ты сказал – изотопы? Но шум-то вокруг единственного – двадцать четвёртого?

– Он самый активный.

– В смысле?

– Распадается интенсивно. Существует такое понятие – активность. Это как скорострельность оружия, – я старался объяснять попроще. – Измеряют активность в беккерелях. Это один выстрел, тьфу, один распад в секунду. Но ту же интенсивность распада можно выразить через другое понятие…

– Период полураспада?

– Садись, пять! И пропорция тут обратная. Чем короче период полураспада, тем выше активность. Возьмём, к примеру, уран-двести тридцать восемь. Распадается черепашьим ходом, полупериод – четыре с половиной миллиарда лет. Только представь: столько же годиков нашей планете. А у натрия-двадцать четыре полупериод совсем мизерный, пятнадцать часов. И у сто тридцать первого йода цифра небольшая – восемь суток. Чувствуешь разницу?

– Ничего себе. А почему про натрий сегодня молчат? Ну, который в Рингхальсе?

– Так ведь высокая активность быстро сходит на ноль. Что называется, нет худа без добра. За пятнадцать часов распадается половина натрия-двадцать четыре. За двое суток активность снижается в десять раз, за четверо – в сто. А за десять полупериодов – это шесть суток, – активность падает тысячекратно. Неделя-другая – даже следа не останется.

– Так просто!

– И тогда на первое место выползает…

– Йод?

– Да, сто тридцать первый, но и он живёт недолго. Три месяца – и нет проблемы. А дальше на главную сцену выходитт знаменитая парочка – стронций-девяносто и цезий-сто тридцать семь. Эти приходят на века.

– Так ведь и уран…

– Даже и не сравнивай. Свежий уран…

– Свежий? – не понял Ратников.

– То есть необлучённый, ещё не поработал в реакторе. Такой уран почти не радиоактивный, его можно держать в руках.

– Неужели?

– Проверено на себе. А вот стронций – другое дело. Полураспад – что у него, что у цезия – не миллиарды, а всего-то около тридцати лет.

– И в этом проблема?

– Вот именно! Цифра противная – соизмерима со сроками человеческой жизни. Активность этих изотопов – мама не горюй, но распадаются не так быстро, как хотелось бы. Десять полупериодов – это триста лет. Вспотеешь ждать.

– Спасибо, Александр Павлович, просветил. Я правильно понял: хоть реактор уже не работает, а…

– Ты правильно понял. Ещё картинка для наглядности. В реактор помещают сборки с твэлами из плутония. Этакие атомные поленья. Когда их много, масса плутония достигает критической – пошла цепная реакция деления. Поленья пылают, активность внутри реактора – жуткая. Теперь дальше. Реактор остановили…

– Остановили?.. – не понял он.

– Не важно, как именно: плановая остановка или авария… Главное, что деление ядер прекратилось. Но радиация-то не исчезла, ведь продукты деления продолжают усиленно распадаться. Можно сказать, мы имеем кучу тлеющих головешек. А в случае взрыва – ещё и тучу раскалённой золы; радиоактивная пыль разносится на сотни и тысячи километров.

– А как они связаны, доза и загрязнение территорий? Только и слышно, мол, фон превышает допустимый в тысячу, в две тысячи раз.

– Тут связь не прямая, – сказал я. – Представь, идут боевые действия. Противник ведёт обстрел, плотность огня высокая, вся земля воронками изрыта. Так и для радиации – высокий фон, много беккерелей, делённых на квадратный метр или километр. А доза – это другое; греи и зиверты отражают серьёзность полученных ранений.

– Так ведь от пуль и осколков можно защититься?

– О чём и речь, – согласился я. – Бронежилет надеть, в блиндаже схорониться, в окопе отсидеться. Либо отступить, а население эвакуировать.

– Молодец, весьма доходчиво. Вот умеешь ты слова подобрать, по-нашенски, по-простому.

– Я знал, что тебе понравится.

Ратников пристально посмотрел мне в глаза.

– Ты подмечаешь то, на что другие не обращают внимания. А в книжке твоей было, ну, про всё про это?

– Там много чего… было.

– М-да, тут есть над чем подумать… А вот и наш Игорь Маркович.

Вараксин с ходу плюхнулся в кресло.

– Ну как там «Калабрия», что выяснил? – спросил Ратников. – Похоже на Рингхальс?

– Один в один, – ответил Вараксин. – Мы запросили в Евратоме копии аварийно-диагностических файлов. В обоих эпизодах центры взрывов располагались на нулевой отметке. Судя по всему, пыхнули теплообменники.