День числа Пи

– Знаешь, Валя, я ведь тоже пишу. Музыку. Ну, пробую.

Она не удивилась. И правда, чего такого? Ну, пишет человек музыку.

– Иногда кажется – как здорово у меня получилось, как красиво. А потом – бац, и понимаешь: очень похоже, например, на Рахманинова. Только у него лучше.

Она улыбнулась половиной рта. Первый раз вижу, как она улыбается. Наверное, стесняется своей улыбки, неправильного прикуса.

– Нет ведь ничего удивительного, если человек рисует, да? – говорит Валя. – Или пишет сочинение. Это обычно; это и в школе задают. А вот музыка – необычно. Просто если бы этому учили в школе, все бы писали. Ничего такого.

– И что бы мы делали с этой тучей музыки? – спрашиваю я.

Мне вдруг становится страшно: если все будут писать, в чём тогда будет моя необычность?

– А что все делают с этой тучей рисунков? – пожимает плечами Валя. – Они ещё и место занимают.

Она молчит. Потом начинает накручивать уголок листа на карандаш. Прямо как Моцарт, он тоже так делает. Видно, хочет что-то рассказать, но стесняется. Наконец решается:

– Я однажды была в гостях. И там на всех стенах рисунки, совсем детские: ваза с тремя цветками, рыбы в речке, домик. Радуга. Видно, что родители так гордятся своим ребёнком. А ребёнку лет десять. Уже не малыш! Понимаешь? То есть я тогда подумала: надо же, так радуются, считают, что он художник!

…Да. И у Т. на кухне её детские рисунки висят, с динозаврами. А моим родителям в голову такое не придёт.

– Может, они вспоминают, как он был маленьким? – я пытаюсь оправдать знакомых Вали, родителей десятилетнего художника.

– Нет, – говорит Валя. – Оказалось, он больной. Не говорит. Совсем. И рисовать начал только в этом году. А раньше не хотел. И они этому радуются, понимаешь! Тому, что он делает обычное, как все дети. Понимаешь? Вот нам хочется необычного, прыгать выше головы. А эти родители хотят, чтобы их ребёнок пошёл в обычную школу, пусть и позже на три года. И радуются этим трём тюльпанам, нарисованным в шаблонной вазе. Понимаешь?

Да. Я понимаю. И опять думаю про Моцарта. Про его семью. Хотят они, чтобы он был нормальным? Обычным. С футболом, лазаньем по заборам, с двойками по алгебре. И никаких истерик, странных разговоров и стучания ручкой по зубам.

– Мы теряем радость, – вдруг говорит Валя. – От обычной жизни. Если попробуешь необычного – это как наркотик. Хочется ещё и ещё. Ты отравлен.

…Это всё должен был говорить я! Вот не ожидал от Вали. Вообще не ожидал, что она умеет разговаривать!

– А ты хотела бы быть обычной? – спрашиваю я.

– Я обычная, – вдруг говорит Валя. – Самая обыкновенная. Просто люди редко пишут музыку. А так, если бы все писали – моя музыка ничем не лучше трёх цветков в вазе. Так все могут. А до чего-то необыкновенного мне лететь и лететь.

…Мне хочется сказать ей, что это неправда! Что она совершенно необыкновенная. Что её музыка красивая, звук её флейты проникает мне внутрь и остаётся там надолго. Что она ещё, оказывается, здорово умеет говорить, и с ней интересно. Что… что она становится красивая, когда играет. Но это, пожалуй, лишнее. Это означает, что без музыки она страшная, как крокодил.

– Мне пора домой, – вдруг говорит она.

И я будто прыгаю в ледяную воду:

– Можно я тебя провожу?

Она опять вся пошла пятнами.

– Нет. Меня бабушка забирает.

– А может, в следующий раз? Давай скажем бабушке, что я тебя провожу. Чтобы она не беспокоилась.

Валя вдруг улыбается и качает головой:

– Ты что! Моя бабушка считает, что мальчики – мировое зло. Так что даже не думай показываться ей на глаза.

– Весёлая у тебя жизнь, – говорю я.

– А у тебя? – вдруг спрашивает она. – Весёлая, нет?

В общем, она ушла. А я думаю: да, весёлая жизнь. Оказывается, вот так поговорить с человеком – радость. Сто лет так ни с кем не говорил; с тех пор, как Т. сидит с Моцартом.

А вот, между прочим! В следующий раз я так и скажу Т.: я с тобой не пойду. Меня девушка ждёт. Валя. Ха! Вот что она тогда подумает!

Валентина. А что, – красивое имя, музыкальное. Почему я раньше думал, что оно дурацкое?

* * *

Я как будто живу внутри своей головы. Всё делаю на автомате, все утренние сборы, потом школа. Я, оказывается, говорю с Валей. Про свою музыку, а потом про Моцарта. Ну, не с настоящей, а с Валей внутри своей головы. Раньше только с Т. такое было.

Ну и сколько можно! Хватит уже страдать, хватит! Надо отпустить. Пусть себе Т. говорит с Моцартом. У меня теперь Валя есть!

Я, конечно, нахал. Никакой Вали у меня нет; просто сам факт, что я могу целый час не думать ни про Т., ни про Моцарта – уже радость.

Правильно мне Т. говорила: «Хватит страдать, делай уже что-нибудь!»

С первого класса она мне это говорит. Я и правда любил поныть, сколько нам задано и какой я тупой, пока Т. меня не приводила в чувство. Это у неё удивительное качество. Когда мне отец делает замечание, я злюсь; и на учителей в школе тоже. А на Т. – нет. Она очень часто говорит мне неприятные вещи, и я не злюсь, а реально включаюсь. Ну и потом, если человек тебе говорит: «ты очень много о себе думаешь», «ты просто лентяй» и «хватит страдать»; а потом – «у тебя хорошие стихи», то… этому человеку веришь.