Демидов кедр

Могла бы, конечно, выбрать работу попроще, поближе к дому, той же бы посудомойкой в столовой, как, например, моя мать. Но нет. Какая может быть другая работа для тети Оли, кроме рыбалки, кроме Кети?

— Тетя Оля-а-а, — тихонько зову я.

— Ась, — живо отзывается она, не поворачивая головы.

— А кто это песню про Кеть сочинил?

— Какую песню? — не понимает она.

— Ну, которую вы пели…

— А-а-а, — улыбается она, выпуская изо рта густой сизый дымок. — Это где чайка-то?

— Во-во, где чайка.

— Дак это я сама придумала.

— Сами?

— Ну да. Это плывешь по реченьке в одиночестве, тишь вокруг, солнышко светит, простор. Ну и приходят на ум разные слова. Напеваешь, напеваешь их, глядишь, они в ряд выстроились, и песня получилась.

— Чудно!

— А чо тут чудного? Всегда песни вот так вот на свет нарождаются. Уйдешь душой в даль неоглядную, забудесся, будто слился с рекой и с небушком — вот и песня. Сама пришла, сама собой сочинилась… А к тому же я ведь, Миколаша, и вправду по Кети летала самой настоящей чайкой. Было тако дело.

— Это когда же?

Мне кажется, что тетя Оля шутит.

— В молодости, Миколаша, в молодости, — говорит тетя Оля без улыбки. — Когда же еще у людей бывают крылья? Да разве я вам с Минькой об этом не рассказывала? — оживляется вдруг она. — Нет? Ну-у-у, робята! Это что-то я совсем забывчивой стала. Слушайте-ка тогда, слушайте, парнишшоночки.

Она выхватывает изо рта трубочку, кладет ее на песок, поворачивается к нам всем корпусом.

«Дак оно ведь недаром в народе пословица-то живет: молодость летает пташкой, а старость ползет черепашкой. Ой, как недаром! Молодость-то, она уже своей молодостью весела. А?

Лет семнадцать, однако, на ту пору мне было. Девка уже на выданье, шшитай…

Девка-то девка, да не така, как други. Други-то, ровня моя, уже и походочки степенными сделали, и глазенки пушистыми ресничками прихлопывать при парнях начали, и вздыхать вечерами под окошком. А мне, как и ране, лишь бы поозоровать, почудить над кем-нибудь. Приедем с тятенькой с рыбалки, и пошла. То вечером веревку через дорогу протяну с ребятней, то какой-нибудь сплетнице колотушку под окно подвешу. Ага. Колотушка-то на ветру болтается, вроде стучит кто-то.

А время-то тогда чижо-о-олое было. Колчак как раз Сибирь по рукам и ногам спутал, над народишком честным изгалялся.

Не избежал этого сраму и наш Белый Яр. Целу роту к нам солдатни приставили на прокорм. Одних чебаков на жарево не мене десяти ведер надо было. Но чебаки оне чебаки и есть, бог с ними. Друго хуже было.

Не хватало мочушки смотреть на их бесчинства.

Как-то схватили Федота Стрельникова за гумном. За дровами надумал сходить на закате. До того избили, сердешного, еле выжил. Пять дней рубаху не могли от спины отодрать. Они, видишь ли, думали, что он с красными партизанами якшается, Федот-то наш…

А с партизанами что делали… Учинили как-то в апреле облаву. Привезли в деревню, как счас помню, пять человек. Раздели догола и двое суток водили босиком по кетскому льду, пока люди сами в льдинки не превратились. Верите ли, парнишшоночки, весь снег на Кети был алыми стежками прострочен, следами кровавыми.

А командовал этой солдатней поручик один. Тоненький такой, как глиста, вихлястый и с усиками. Ух и гад был! Все с улыбочкой, все с ухмылочкой, а в душе — дьявол!

Как-то летом уже прибегат ко мне подружка моя — Манька, лица нет. Губу закусила, на лбу капли холодны, а глаза как у загнанной лошади. Что тако? Так и так, мол, неделю назад брата мово схватил ни за что ни про что и в сарай запер, голодом морит. Я плакала, плакала и к поручику. Ваше благородие, отпустите, мол, брата, невиновен он перед вами. А он говорит: а чего же, могу отпустить, но для этого ты на одну ночь женой моей должна сделаться. И ухмыляется: разве, дескать, я не пригож?

Эх, да распроязви тебя в душу! Это чего же творится-то, а? Мало над мужиками издеваются, до девок наших теперь добрались.

Ну, думаю, погоди, зараза! Не будь я Олькой Типсиной, если я тебя за подружку мою Маньку не проучу. Ишшо не знала, конечно, как, но что проучу — и сумленья не было. Поручик-то у нас на квартире стоял, и видела я его каждый день.

А тут, как на радость мою, возьми он вечером да напейся. Так напился, что лыка не вяжет. Лежит в своей горенке в кровати и хрюкат. И морденки в пуховиках не видать, одне усишки торчат. И тут, парнишшоночки, осветила меня думка веселая. Как раз в доме-то никого, кроме нас двоих. Схватила я ножницы здоровы, которыми овец стригут, подкралась к кровати, прицелилась, чик! — и отхватила ему левый ус.

Чо было! Утресь-то он соскочил с кровати, фурашшонку надернул, ишшо ничо не знат, и на улицу: «Смир-р-на!» Говорят, кто был поблизости в это время, солдатишки там, наши деревенски — пали! Пали на землю от смеху и подняться не могут.

Ой, что бы он тогда со мной издела-а-ал! Спасибо тятенькиному легкому обласишке да широкой матушке Кети. Как взмахнула я белым веселком, как взвихрилась птицей — ишши меня, свишши по протокам и заводям. Отсиделась у бабушки Пелагеи в Типсине, а тятеньке плетей всыпали, едва выжил.