Демидов кедр

Она проворненько отвязывает от заиленной в берег коряжины свой пузатый и вместительный обласок, мы с Мишанкой погружаем в него бредень, кузова и другие манатки, предварительно примкнув к коряжине тележку, на которой было все это привезено, усаживаемся в обласок сами: тетя Оля в корме, я — посередине, Мишанка — поближе к носу, — и отпихиваемся от берега.

Всплескивает под веслами коричневая, как чай, кетская вода. Ходкий обласок быстро набирает скорость, врезаясь в рыхлый ватный туман. Тянет сыростью и обдает освежающим незнобким холодком. Пахнет живой рыбой, илом и моченой древесиной.

Я оглядываюсь на тетю Олю и улыбаюсь: хорошо! Хорошо! — кивает тетя Оля и тоже улыбается глазами. Она сидит, свернув ноги калачиком, чуть подавшись корпусом вперед, как тунгус на циновке, и… попыхивает трубочкой. Удивительно, когда только успела она закурить? И вроде между делом, играючи, помахивает гибким черемуховым веселком. Веселко беззвучно и мягко, как мутовка в тесто, входит в воду и так же плавно и без всплеска поднимается над ней. Но от каждого тети Олиного взмаха обласок будто сильной волной подталкивает вперед.

Чудно! Мы с Мишанкой на реке тоже вроде не новички, и в руках у нас тоже весла, которыми мы молотим не хуже заправского перевозчика, однако от наших усилий куда меньше проку, чем от тети Олиной «игры».

Завод далеко уже позади. Мимо проплывает баржевый причал лесозавода с высокими штабелями плах, с острыми стрелками кранов и лебедками, потом из тумана появляются и тянутся вдоль берега длиннющие плоты, кошели и запани с молевым лесом, темнеют ребристые болиндеры с опущенными в воду деревянными носами, потом снова высятся штабеля пиломатериалов, проплывает еще один лесозаводской причал с длинным и приземистым, как скотный двор, тарным складом, потом… крутой поворот — и наконец все обрывается.

Лесной работяга Тогул неожиданно и весь сразу остается за поворотом. И тут же Кеть свободно и вольно раздается вширь.

Откуда-то из-за мыска выпархивает ветерок. Туман быстро редеет и тает. По воде, сперва понемножку, едва заметно, а потом все обильней и безудержней, начинает растекаться малиновый сок зари.

Река вспыхивает, искрится ослепительно ярко.

В этой утренней яркости берега кажутся далекими-далекими и призрачными.

С одной стороны рдеют золотисто-дымчатые, отлогие пески с продолговатыми, барханно-ребристыми наплывами и косами, с бесчисленными заливами-отмелями, в которых копошатся крикливые кулики, белыми кочками на воде маячат неподвижные птицы мартыны; с другой — зеленеет, переливаясь, многоярусный прибрежный лес. У самого берега, опустив тонкие нити-ветки в воду, теснятся желтоватые бледнотелые тальники, за ними — сплошной стеной тучные, темнолистые ракиты, плакучие ивы и еще дальше тянутся ввысь изумрудно-зеленые островерхие осокори.

И как-то незаметно эти леса и пески меняются местами. То желтовато-дымчатые косы стригли реку справа, а вот они уже оказались по левую сторону, а напротив, вместо них — переливчатая зелень тальников, тополей и ракит.

Течет, струится, пожурчивая на перекатах, покручиваясь на бездонных омутах, убегает в далекую синеву река. И нет у нее края в этой синеве, как нет края у неба.

А над головою кружатся чайки. Они то медленно парят, распластав замершие крылья, то вдруг складывают их, камнем хлюпаются в воду, потом со свистом взмывают, снуют под облаками и кричат, кричат что-то пронзительно и непонятно.

От заревой яркости, от захватывающей дух речной бесконечности и береговой шири становится радостно до непонятной ликующей жути.

И тут я слышу рядом чей-то звонкий, страшно знакомый и совсем незнакомый голос. Взвивается над водой песня. Какой-то миг ничего не могу понять, но тут же удивленно затихаю: да ведь это же тетя Оля. Я замираю, лишь машинально махая веслом.

А песня звенит вольно и легко:

На реке да на Кети, на Кети,
Ох!
Мне ль отрады, мне ль отрады не найти?
И-эх!
В обласке я птицей-чайкой полечу,
Ох!
Я до моря, я до неба докачу.
И-эх!
Там я звездочку хрустальную словлю,
Ох!
По осколочкам всем счастье разделю.
И-эх!

Мы с Мишанкой оборачиваемся, удивленно глядим на тетю Олю, но она, кажется, не видит нас. Поигрывает небрежно веселком, поблескивает маленькими синими глазками и смотрит куда-то мимо нас, распевая.

Ни слова не знакомы, ни мелодия. И тетя Оля какая-то не та: и радостная, и одновременно вроде грустная.

На реке да на Кети, на Кети, —

взлетают над рекой последние слова этой песни, такой же чудно-восторженной, как все вокруг, и еще долго звенят где-то в вышине, а может, просто в сознании.

— И-эхх! — во всю грудь выдыхает тетя Оля. — А ведь и впрямь бы полетела, дай мне господь бог крылья. А? — И надолго замолкает.